– Сейчас! - говорит Жак, стиснув его плечо. Железная хватка Жака становится еще крепче в момент первого взрыва. Его жгучее дыхание опаляет стены домов, разбивает вдребезги оконные стекла, где-то в ужасе вопит женщина, полицейские бегут во все стороны, заглушая свой страх истошными свистками. У перекрестка Жак и Клод расходятся; мой брат, подняв ворот куртки, идет усталым шагом заводского рабочего после смены, неотличимый от тысяч других, что возвращаются домой в этот поздний час.
Жак уже далеко, на бульваре Карно, его силуэт растаял во тьме, и Клод вдруг, сам не зная почему, представляет Жака мертвым; ему становится жутко. Он думает о том дне, когда один из них, выживший, скажет: "В тот вечер я был с другом…", и сердится на себя за то, что надеется выжить сам.
Братишка, приходи скорей ко мне, в дом мамаши Дюблан. Завтра Жак будет стоять на конечной остановке 12-го трамвая, и, увидев его, ты наконец успокоишься. А ночью, когда ты будешь лежать, свернувшись под одеялом и уткнув лицо в подушку, память сделает тебе подарок - аромат маминых духов, крошечный остаток детства, который еще хранится в глубине твоей души. Спи, братишка, Жак вернулся с акции невредимым. Нам пока еще неведомо, что в один августовский вечер 1944 года мы увидим из поезда, увозящего нас на работы в Германию, как он лежит на шпалах с пулей в спине.
Я пригласил свою квартирную хозяйку в Оперу - не в благодарность за ее относительную доброжелательность и даже не ради алиби, а потому, что послушался совета Шарля: лучше ей не встречаться с моим братом, когда он придет ко мне по окончании акции. Кто знает, в каком виде он появится.
Занавес уже поднялся, а я, сидя в темноте на балконе огромного театра, не переставая думал о нем. Ключ от комнаты я сунул под коврик у двери - он знал, где его найти. И однако, несмотря на грызущее меня беспокойство, мешающее следить за ходом спектакля, я чувствовал себя до странности хорошо просто потому, что был в театре. Казалось бы, что тут особенного - но когда постоянно скрываешься и вдруг попадаешь в безопасное место, это как бальзам на сердце. Сознание, что целых два часа не нужно ни прятаться, ни бежать от кого-то, погрузило меня в неслыханное блаженство. Конечно, я предчувствовал, что после антракта страх перед возвращением затмит этот короткий выпавший на мою долю миг свободы; с начала спектакля еще не прошло и часа, а мне уже было достаточно одной паузы, чтобы вернуться к реальности, к подстерегавшему меня одиночеству в этом зале, вовлеченном в прекрасный мир фантазий. Но случилось то, чего я даже вообразить не мог: вторжение группы немецких жандармов и милиционеров внезапно сделало из моей хозяйки сторонницу Сопротивления. Двери зала с грохотом распахнулись, и лающие немецкие голоса бесцеремонно прервали оперу. А опера, именно опера, была для мадам Дюблан чем-то священным. Три года притеснений, издевательств, скорых расправ, жестокостей и безжалостной тирании фашистской оккупации не смогли вызвать возмущение у моей квартирной хозяйки. Но прервать премьеру "Пеллеаса и Мелизанды"
