Все последние дни Мишо опасался нападения. Он поставил возле ворот пожарных с насосами. Главное – не допустить столкновений… Он усмехался, глядя на Грине. Полсотни юродивых. Наши их перекричат… Успокоились и другие рабочие. Напрасно «верные» бесновались. Забастовщики лениво, даже благодушно отругивались. Жано стал передразнивать Грине:
– Глядите, товарищи, это – бешеная индюшка с макаронами…
Тогда раздался выстрел. Жано упал навзничь. Мишо выбил револьвер из руки Пьера и, покрывая рев толпы, крикнул:
– Не смей стрелять! Пускай насосы!
Пожарные обдали «верных» водой. Те разбежались. Только Грине еще прыгал в ярости, ничего не чувствуя. Потом показались полицейские, и Грине исчез.
Мишо стоял над Жано. Улыбается… А на камнях кровь.
– Жано!..
Смерть этого молодого веселого человека казалась настолько непонятной, что Мишо вдруг крикнул:
– Убили!
Он глядел на других: может быть, они скажут «нет». Рабочие стояли вокруг, сняв кепки; и сквозь туман Мишо увидел искривленное болью лицо Пьера.
Грине, спустившись к реке, забрался под мост; он дрожал от холода и обиды. Какой-то бродяга сказал:
– Что – выкупался?
Грине плюнул в него. Он долго сидел на солнце: нельзя же ходить по городу мокрым! Потом он пошел в парикмахерскую; его брили, обрызгивали одеколоном, мазали фиксатуаром волосы, а он повторял: «Еще». Он лечил себя полузабытьем, и звук ножниц казался ему стрекотанием цикад в душистом саду. Было одиннадцать часов утра, когда он явился с докладом к Бретейлю. Его ввели в кабинет. Бретейль стоял на коленях перед маленьким распятием: сын его умер. Увидев Грине, Бретейль встал.
– Убитые есть?
– Я одного уложил.
– А из «верных»?..
– Никого. Они насосами…
– Ни одного?.. Что же вы наделали? Ведь теперь все сорвано!..
Грине не понял; он тупо посмотрел на Бретейля и ответил:
– Как латник, я отвечаю за жизнь «верных».
– Ты не латник. Ты дурак.
Бретейль снова опустился на колени. Грине тихо вышел. В передней плакала служанка; он ей сказал:
– Ваш хозяин – великий человек. А мне, наверно, скоро крышка.
