На уличных столбах с утра до ночи гремели черные раструбы громкоговорителей. Леденящий душу голос Левитана: «После упорных боев наши войска оставили город…»
И вслед, ежедневная, как молитва, песня: «Идет война народная, священная война…». А за нею – бравурные марши: не надо падать духом! Потом – звуковые письма матерей и жен на фронт и бойцов из окопов домой. И опять марши, русские народные песни. До следующего сообщения Левитана.
Серые, едва движущиеся ленты очередей у магазинов за скудными нормами круп, жиров. Молчание. Скорбь и недоумение в глазах. Неизвестность завтрашнего дня. Самым мучительным оказалось стоять за хлебом, сжимая в кармане карточки: не потерять бы, не украли бы! Второй раз никто их не выдаст. Хлеб тогда был всегда свежим. Привозили его на лошадях, в крытых фанерных фургонах.
Возчик-старик, подпоясанный кушаком, и с кнутом за голенищем сапога выглядел неприступно важно. Особенно на морозе пахло из хлопающих дверей магазина так вкусно, тепло, так изнуряюще! Если тебе повезло – отрезали ржаную горбушку с лопнувшей от жара печи корочкой. Когда попадался довесок, с ноготь, ты мог съесть его по дороге домой. И казалось, что твоей пайки-горбушки хватит на дольше. Во всю жизнь не тведал я хлеба вкуснее. А вкус белого хлеба скоро забыли.
В конце октября, начале ноября на некоторых особняках в центре города появились невиданные разноцветные флаги посольств. У подъездов или во дворах стояли машины заграничных марок с флажками на крыльях. Двери караулили милиционеры в новых полушубках и командирских портупеях, зорко поглядывая на прохожих и просто зевак. То в одном, то в другом окне посольского особняка заметишь праздно-сытое лицо чужестранца. Глядя на медлительную очередь за хлебом, гость, казалось, спрашивал у самого себя, у очереди и у времени: «Выдержат русские или нет?».
Зима 41-42-го года выдалась, как давно уже не было, жестокой холодами. Вымерзли знаменитые присамарские сады. Вечерами комната Алексея Андреевича, с лампочкой в треть накала, а то и с, керосиновой семилинейкой, с черными шторами на окнах больше походила на вымороженный склеп. Валенок не снимали. За скудным ужином пили чай, морковный или свекольный. Ольга Михайловна каждому за столом выдавала его долю сахара – два-три, меньше ногтя, кусочка.
– Мне не клади, – раздражался Алексей Андреевич, – я сам возьму свою долю, из сахарницы. Неужели не понятно?
– Ну что особенного, Алеша? Сейчас у всех так.
