– Будь проклят этот мир с его жестокостью и бесчеловечностью, сотворивший тебя такою прекрасной и сделавший невыносимой,- возмущался Том,- это все от бестактности и бескультурья. Виноваты материальная и духовная нищета и всякое прочее. И больше всего его бесило общество низкотравных самцов, постоянно окружавших и преследовавших ее, норовивших воспользоваться при случае предоставленной им возможностью.
– Будь они прокляты,- во всю глотку орал в душе Том,- будь они прокляты! Приучили ее смотреть на мужиков, как на подонков и диких животных!
– Нет, Том, ты не прав,- думала между тем Тамара,- и я постараюсь тебе это доказать. Ты лишь прикрываешься красивыми словечками и благодеянием, но при случае расколешься, очень просто и быстро, как грецкий орех, стоит приложить лишь мини-максимум усилий.
– Ну, скажи, хочешь сегодня у нас остаться?-прозвучал громкий вопрос.
У Тома все поднялось в душе, он ринулся было бежать, но невидимая нить крепко держала и не отпускала его.
– Скажи-ка мне лучше, где ты шлялась сегодня весь день?
Отрезвев, словно от холодного душа, Тома на минутку умолкла:
– Знаешь, мне вчера удалось продать свою картину, вон ту, помнишь, которая тебе понравилась…
Последовала пауза.
– За сколько?-спросил Том, содрогаясь в душе.-Но зачем? Неужто ты так поддержала существование?
– Почти за бесценок!- Тома умолкла, встала со стула, подошла к навесным книжным полкам и, пройдясь длинными, прямыми пальцами по рядам корешков, движением нежных губ пересчитала их, впиваясь в заглавия и быстро перекидывая взгляд с одной на другую.
– Том,- произнесла она вдруг, оборачиваясь к нему и приподымая движениями обеих рук конец платья,- тебе нравятся мои ноги?
Том мельком, скользнул взглядом по ее ногам, но быстро отвел его, с обидой потупился и произнес про себя: “Мне нравится в тебе все, кроме твоего поведения. И как тебе объяснить и дать понять то, что для тебя ясно так же, как Божий день, что важнее всего мне – твоя душа, которую я вынимаю из тебя, что ты порой с такой болью и ощущаешь. Если я пытаюсь украсть, вытянуть из тебя, лишить самого главного- до убийственности сладкой, любимой мной твоей души, то что же для меня после этого и по сравнению с ней твои ноги, и все другие девичьи твои прелести? Ровным счетом ничего. Ну как же ты, дуреха, этого не поймешь?
Том гневался, горько сетовал, обижался, но молчал. Его оскорбляли в лучших чувствах, но он терпел, ибо душа его занималась любовью с душой ее, неведомо для нее и без ее позволения, словно она и не принадлежала ей.
