— Дед, — прошептал, чтобы только дед услышал, а не Колька, и вообще больше никто, и совсем по-детски, как он всегда его будил, добавил сердитым быстрым шепотом: — деда!
Дед лежал молча. Сашка смотрел на чье-то чужое желтое лицо с белой лентой на лбу. Это был не дед. Сашкиного деда, Павла Семеновича Громова, здесь не было. Душа Сашкина пометалась еще в растерянности и вдруг успокоилась. Дед был где-то рядом. Такой же живой, как всегда, каким всегда и представлял его Сашка. Он тупо, не понимая ничего, смотрел на покойника или даже мимо него, потому что в эту самую секунду его дед за этим самым столом рассказывал что-то веселое, и хохотал, и хватал бабушку за коленку под скатертью. Сашка повернулся и вышел из горницы.
Пить не стал, пошел к дядь Шуре. Старик не спал, курил впотьмах у открытой печки. Обрадовался Сашке. Руками замахал, тихо, мол, люди спят в комнате.
— Здорово, здорово, внучек, со мной ляжешь, на полу вон постелил. Был у деда-то?
— Был…
В голове все путалось. Сашке хотелось узнать у дядь Шуры, где дед. Казалось, что дядь Шура засмеется, как он всегда посмеивался над своим коре-фаном и скажет, где он и когда вернется. И дед вышел бы с задов, из маленькой калиточки в углу сада, по дороге привычно отпихнул ласкающегося Байкала и притворно хмуро улыбнулся бы навстречу внуку. От таких картин у Сашки слезы наворачивались, и он начинал понимать, что ничего этого уже не будет. И их Байкала давным-давно уже нет.
Дядь Шура прервал молчание.
— Дочка, Верка, в Воркуту завербовалась. Далеко ведь это?
Сашка посмотрел на него, будто вспоминая, что же это — Воркута.
— Далеко.
— Ну сколько, если на поезде?
— Суток двое. А ты, что, к ней собрался?
— Да куда мне, к Пашке вон, видно, скоро, — старик задумался, стряхнул пепел в печку. — Один я, получается, остаюсь. Так вот прихватит, и буду тут лежать. — ткнул рукой в пол.
Он сморщился в огонь, обдумывая, как бы ему все устроить, он уже два дня об этом думал, повернулся к Сашке.
— Ты в церкви-то… не знаешь… может, сходить? Может, там есть кто… к старикам кто заходит, проведывает.
Сашка не знал.
— Нельзя мне, наверное, в церковь-то. — дядь Шура помолчал, глядя в огонь, — не ходил же… а иной раз задумаюсь, и так перекреститься охота… да не умею. Ничего не помню. Когда-то бабка учила, ведь — Отче наш, иже еси на не-беси. А что Отче? — Он замолчал с недовольным лицом. — Вон к Пашке попа позвали — еле в двери прошел — смотрю я на него и вижу, что на Пашке-то грехов считай, совсем нет, как на этом попу. Такая ряха неприятная, ужас! А он ему грехи отпускает! Как так?! Бабы говорят, что он коммунист. Такое может, что ли, быть?
