Осенью, далеко за полночь, когда луна заходит, а солнце еще не показывается, небо нависает над городком темным покровом.
Все погружено в сон, не спят только ночные гуляки.
Хуа Лао-шуань вдруг проснулся и сел в постели. Он чиркнул спичкой, поднес ее к фитилю в промасленной плошке, и обе комнаты чайной озарились голубоватым светом.
– Уже уходишь, отец? – раздался старушечий голос.
Из соседней комнаты донесся надрывный кашель.
– Угу, – прислушиваясь к кашлю, ответил старый Хуа.
Застегнув халат, он подошел к жене и протянул руку:
– Давай!
Старуха Хуа долго шарила под подушкой, наконец, вытащила большой сверток с серебряными юанями и вручила его мужу.
Дрожащими руками старик положил деньги во внутренний карман и дважды примял его снаружи. Потом зажег фонарь, погасил светильник и прошел в другую комнату, ту самую, из которой доносились хрипы и мучительный кашель. Как только приступ закончился, старый Хуа тихо проговорил:
– Не вставай, сынок!.. Чайная? Ничего, мать одна управится.
Не получив больше ответа, отец решил, что сын уснул, и вышел за ворота.
На затихшей улице не было ни души, только отчетливо выделялась в темноте пепельно-белая полоска мостовой.
Кружок света от фонаря падал попеременно то на одну, то на другую ногу Хуа. Изредка ему попадались собаки, но они почему-то не тявкали. Было много холоднее, чем в комнате, но Хуа этого не ощущал и чувствовал себя помолодевшим, будто принял какое-то чудесное животворное снадобье. Он шел все дальше, широко шагая, а небо между тем слегка порозовело, дорога стала светлее.
