Он обнаружил величайший в истории подлог: мадам Люси Плаикафар, урожденная Фламенго, оказалась не финикиянской царевной, но старой толстой бабой, похожей на дешевую потаскуху Марселя или Генуи. На простыню стекали полужидкие груди и мякоть живота. Пудра с лица местами слезла, и прогалины выдавали изрытую бороздами, угреватую кожу.
Маленькие глазки терялись среди лавы жира.
Енс Боот был подавлен. Он долго лежал, не глядя на Люси и не слыша ее бранных восклицаний. Девятнадцать лет об мана! Мадам Люси Бланкафар недостойна визита бога.
Вдруг он вспомнил что-то и прошептал:
— Не может быть… но ведь челка… дивная челка…
Енс Боот снова раскрыл глаза и с величайшей тревогой взглянул на свое последнее упование, на великолепную зарю волос. Но судьба явно издевалась над ним: среди рыжего за ката проступали грязно-зеленые волосы, похожие на струи бо лотного ила.
— Что это? Что это? — крикнул Енс.
— Я же тебе сказала, что мы разорены. Это просто плохая перекись.
Енс Боот вскочил с постели. Он поднял жалюзи. За окнами была мертвая Венеция, протухшая вода каналов, непроветренный чад гнилых домов, мерзость, падаль, смерть.
Рядом с ним стояла старая, наглая женщина в кружевных панталонах и, обдавая его запахом пудры, щекотавшей нос, приговаривала:
— Устрой повышение! Мон пти Жан, устрой! Енс Боот не выдержал и чихнул так громко, что все флаконы, не разбитые им ночью, виновато зазвенели.
Затем он вышел из комнаты. Не на биржу спешил он — поднимать падающие лиры, но в ванную, где ночью жила плаксивая нимфа.
Там Енс Боот вымылся с головы до ног холодной водой и проклял ночь любви.
Потом, через важного лакея, он послал мадам Люси Бланкафар сто долларов и вышел из палаццо бывшего маркиза Фермучини.
Бедный Енс, что он испытал в гондоле, плывя по узкому каналу и слушая песни гондольера о бессмертной любви! В вокзальном буфете Енс Боот заказал бутылку содовой и вынул записную книжку. В ней находилась маленькая карта Европы.
Крохотным красно-синим карандашиком он коснулся карты.
Тело красавицы было уже почти свободно от людей.
«Теперь двадцать девятое марта тысяча девятьсот тридцать третьего года, — подумал он. — Очень хорошо. Продолжим».
И красно-синий карандаш перечеркнул голову, а также правую руку вожделенной царевны.
За окнами вагона были нежные холмы Умбрии, похожие на девическое тело, и рыжий закат. Енс Боот старался не глядеть в окно.
«Проклятая память, — думал он. — Если б ничего не пом-нить! Если б выкинуть из головы и уроки мифологии, полученные в среднеучебном заведении, и видение в «Тн стар»: молоденькую барышню, огненную челку, плохую перекись! Если бы забыть любовь!..»
