Увидев густо напудренное лицо Чуга, Енс Боот заплакал от ненависти. Непричастный к злодеянию, он обладал должной сообразительностью и богатым опытом, чтобы сразу понять весь ужас совершившегося.
За эту пудру надо мстить, — сказал он вслух.
Чуг все еще продолжал, недоуменно улыбаясь, прихорашиваться у зеркала.
И, сказав это, Енс Боот вспомнил о своем почти забытом детище, "Тресте Д. Е.". Он понимал, что ставка бита и что эти двенадцать миллионов уже не получат Европы. Тогда остается безошибочный расчет.
Еще два-три года работы треста. Он отомстит. Он возьмет Европу.
И Енс Боот, вытерев глаза, кратко сказал Чугу:
— Прощай.
Л Чуг все еще ничего не понимал. Думая, что Енс Боот перехватил токайского, он только проворчал:
— Уходишь? Ну-ну. А ты хозяйке за вино заплатил? Енс Боот вышел на темную площадь и стал обдумывать план скорейшего отъезда. Смерти он после Берлина и Москвы не боялся. По медлить не приходилось.
Енс Боот прошел на главную улицу.
Здесь царило необычайное оживление: прогуливались красноармейцы, рязанские бабы в платочках, мастеровые с гармошками, прекрасные полячки, казанские татары в ярких ермолках, польские художники с локонами до плеч, пейсатые цадики.
Пыл первый весенний вечер, и он пах горечью тополей.
Русские должны были завтра выступить дальше. В боковых темных уличках порой раздавался отрывистый, грустный звук последних поцелуев: люди, пришедшие с востока и кричавшие "Даешь Европу», еще не дошли до Парижа, зато они взяли не мало сердец прекрасных краковянок.
Кто-то играл на гармошке. Это был очень хороший вечер.
Но когда вспыхнул золотой рой электрических фонарей, смущенный гул прошел по толпе. Все гулявшие стали тревожно всматриваться в лица своих подруг, товарищей, встречных.
Какой страшный карнавал: сто тысяч Пьеро с белыми масками.
— Я боюсь тебя, Галя. Ты совсем белая, как смерть!..
Через пять минут главная улица опустела. Испуганные люди убегали от света в темноту переулков и дворов.
Енс Боот шел один полем. Шел он на север, к морю. По его расчету, это был единственный возможный путь. Вдруг он остановился и вздрогнул: какая-то чудовищная мысль родилась в его голове. Впрочем, эта мысль была простейшей: Енс Боот вынул из кармана маленькое зеркальце и взглянул на себя.
Обычного лица, красного, обветренного всеми ветрами мира, не оказалось. Был гипсовый овал.
«Я умираю, — подумал Енс Боот. Что будет с «Трестом»? А впрочем, все равно…» И, сладко зевнув, пошел дальше.
