У Лазика была чрезвычайно нежная кожа, только Левка – парикмахер и умел его, как следует, брить. Но Левка это не простой парикмахер, это мировая знаменитость. Говорили будто он столь артистически побрил затылок одной приезжей дамочки из коминтерна, что дамочка немедленно залилась слезами умиления, восклицая: «какая это великая страна», и дала Левке доллар с изображением американской коровы. Может быть, и врали, не знаю, но вот Лазика брил он на славу: ни ссадин, ни противной красноты, ни жжения — свежесть, отдых, брызги тройного одеколона, а в придачу над ухом какой – нибудь контрабандный мотив, например: «хотите ли бананы, чтоб были страстью пьяны»… Конечно, у Циперовича торчит всюду вата (желтая, та, что между рамами кладут) и прочая псевдо-наука, но куда же Циперовичу до Левки!
В тюрьме Лазик больше всего скучал по Левке. Как человк нашего бурнаго времени, он быстро привыкал к любой жизни. Конечно, в тюрьме не было ни Фенички Гершанович, ни мотовского сверкания звезд, ни гастролей московской оперетки. Зато в тюрьме не было и фининспектора. Вот только бы Левку сюда!… Довериться тюремному цирюльнику Лазик не хотел: исцарапает, надругается, и еще прыщи после вскочут; что скажет через шесть недель Феничка Гершанович? А на подбородке Лазика уже начинала курчавиться рыжеватая рощица. Дело не в зрелище — перед кем здесь стесняться? Перед восемью небритыми злодеями? Дело в умственном зуде, рождаемом бородкой.
Лазик хорошо понимал, что именно его погубило на суде. Он дал себе обещание, как можно меньше думать. Трудно, разумеется, не думать в тюрьме, когда ежедневно выдают тебе двадцать четыре часа для бесплатной философии и зрелище растерзанной человеческой судьбы, а тем паче, когда на подбородке уже торчит пучок подозрительной пакли: так и хочется, обкрутив его вокруг пальца, погрузиться в раздумья. Нет ничего более располагающего к философствованию, нежели курчавая бородка; она-то доводила различных талмудистов до сумасшедших выкладок.
Лежит, представьте себе, крохотная горошинка. Мышка съедает горошинку. Кошка цап-царап мышку. Большая собака загрызает кошку. Собаку, конечно, съедает волк, а волка съедает лев. Выходит человек и что же — он убивает льва. Можно подумать, что человек это царь творения. Но человек возвращается домой, и он натыкается на крохотную горошинку, он падает на камень и умирает. Тогда выбегает мышка и насмехается над человеком, и мышка съедает горошинку, а кошка ест мышку и так может продолжаться без конца. Теперь скажите, — разве могли бы безбородые люди дойти до таких размышлений?
