Маманя разрыдалась вдруг так бурно и горько, что Дуров растерялся и не нашел ничего лучше, как прижаться к обочине и выключить мотор. Полез в походную аптечку, накапал валерьяны.
— Учила! Холила! Зиночку! Деточку мою! На фельдшера выучила, а отдала злодею!
— Елизавета Архиповна, Елизавета Архиповна! Позвольте пульс!
Пульс у Мамани оказался, как хорошие часики. Горький порыв свой она остановила, достала из «радикула» сухую тряпочку и вытерла лицо.
— Ну, мальчик дорогой, что ты скажешь теперь мне, своей попутчице несчастной?
«Бредовина какая-то, — подумал Дуров. — Что я могу ей сказать?»
— М-м-м, — сказал он. — И вы, значит, к Зинаиде двинулись, Елизавета Архиповна?
— Вот так и двинулась!
— А цель ваша?
— Цель? Я им поцелюся! Где это видано, чтоб муж при живой жене с библиотекаршей ни от кого не скрывался?
«Где это видано? — спросил себя Дуров. — Действительно, где такое невероятное событие могло случиться?»
— Значит, вы, собственно, не Зину утешать свою едете, а, собственно говоря, активно хотите влиять на Константина?
— У Зинки все лекарства выброшу в уборную, а Костю за руку в дом верну, да еще и уши надеру!
Сказано это было с энергией и решимостью.
Дуров посмотрел на старушечку. Эге, старушечки, как говорят, свое дело знают туго. Да, это, конечно, активная старушечка, знаток человеческих сердец.
— А что же будет делать библиотекарша Лариса, одинокая, красивая, несчастная?
— Как сука дорожная, — процитировала Маманя Зинкино письмо.
Из плюшевой жакеточки, из суконного серенького платочка, из оправы бабской российской доброты вдруг выглянуло малоприятное, бессмысленное от злости куриное рыльце.
Они проезжали маленький городок. Точно такие же, как Маманя, тетушки-старушечки, казалось, преобладали среди местного населения. Активно и шустро хлопали дверями магазинов, с озабоченными лицами трусили к автобусным остановкам, тащили кошелки, сетки, толкали тележки кто знает с чем. Дуров отмахнулся от промелькнувшего неприятного впечатления от куриного рыльца. Уж если и тетушек этих выбросить, этих самозабвенных хозяюшек, ничего тогда не останется, пустое будет поле.
Вдруг кто-то на обочине поднял руку, и не просительно, а деловито и беспрекословно, словно военный патруль. Дуров притормозил — и впрямь офицер голосует. Худощавый офицерик с замкнутым, несколько высокомерным лицом приблизился к машине, открыл дверцу, сел на заднее сиденье и только тогда обратился к водителю:
— Мне с вами восемнадцать километров по шоссе.
