Известие летописца о приемах допроса согласуется с самым следственным делом, в котором при всей его лживости проглядывает действительный способ его производства; в этом деле говорится, что Шуйский с товарищами спрашивали так: «Которым обычаем царевича Димитрия не стало, и что его болезнь была». Итак, из этого же дела видно, что следователи с самого начала отклонили всякий вопрос о возможности убийства, заранее предрешая, что смерть Димитрия, так или иначе, но последовала от болезни. Вероятно, Шуйский с товарищами еще в Москве получил необходимый намек на то, что по следствию «должно непременно оказаться, именно что Димитрий был болен и лишил себя жизни в припадке болезни. Далее летописец повествует:
«Они же вопияху все единогласно, иноки, священницы, мужие и жены, старые и юные, что убиен бысть от раб своих, от Михаила Битяговскаго, по повелению Бориса Годунова с его советники».
Здесь летописец в своем известии хватил через край, сказавши «единогласно», но не солгал относительно многих угличан. Были в Угличе такие, которые сразу поняли, как следует отвечать, и говорили, что царевич зарезался; но в то же время раздавались голоса, смело приписывавшие смерть царевича убийству, совершенному людьми, присланными от Годунова и уже растерзанными от разъяренного народа. Что в Угличе говорили именно так, показывает суровое мщение Бориса над Угличем, казни, совершенные над его жителями, переселение в Пелым, запустение Углича. Но что мог сделать Шуйский с такими показаниями? Он знал заранее, что в Москве таких показаний не хотят, да притом и все показания ли голословны: никто из говоривших об убийстве не был сам свидетелем убийства.
И вот, по словам того же летописного повествования:
«Князь Василий, пришед с товарищи в Москве и сказа царю Федору неправедно: что сам себя заклал»
Летописец далее говорит, что «Борис с бояры Михайла Нагаго и Андрея и сих Нагих пыташа накрепко, чтоб они сказали , что сам себя заклал».
Согласно с этим и в окончании следственного дела говорится: «…и по тех людей, которые в деле объявилися, велел государь посылати».
Принимая во внимание это последнее известие, нельзя быть уверенным, чтобы те показания, которые представляются отобранными Шуйским и его товарищами в Угличе, были на самом деле все там составлены; некоторые из их могли быть записаны уже в Москве, где, как сообщает летописное известие, пытками добывали сознание в том, что Димитрий зарезался сам в припадке падучей болезни. Нельзя не обратить особенного внимания на то обстоятельство, что в конце того же следственного дела, где сказано вообще, что «по тех людей, которые в деле объявилися, велел государь посылати», говорится вслед затем, что «в Углич послан был Михаила Молчанов, по кормилицына мужа, по Ждана Тучкова и по его жену по кормилицу по Орину, а взяв везти их к Москве бережно, чтоб с дороги не утекли и дурна над собою не учинили». Отчего эта особая, как видно, заботливость о кормилице и ее муже? Не потому ли, что кормилица была при царевиче в те минуты, когда он лишился жизни? Но ведь по следственному делу не одна она была свидетельницей, и подобно другим она представляется давшей еще в Угличе показания о том, что царевич зарезался сам. Муж ее совсем не значится в числе спрошенных в Угличе, а между тем его вместе с женою тащат в Москву. Если мы вспомним, что говорит то повествование о смерти Димитрия, которое мы признаем самым достовернейшим, то окажется, что здесь следственное дело само невольно проговорилось и обличило себя. Кормилица была единственной особой, в присутствии которой совершилось убийство и, вероятно, она совсем не давала в Угличе такого показания, какое значится от ее имени в следственном деле, – вот ее-то и нужно было прибрать к рукам паче всякого другого, а вместе с нею политика требовала прибрать и ее мужа, так как в Московском государстве было в обычае, что в важных государственных делах, смотря по обстоятельствам, расправа постигала безвинных членов семьи за одного из их среды. Само собой разумеется, что Тучкова-Жданова была опаснее всех: она хотя также не видела своими глазами совершения убийства, но могла разглашать такие обстоятельства, которые бы возбуждали сильное подозрение в том, что Димитрий не сам зарезался, а был зарезан, и потому-то ее необходимо было уничтожить; а чтоб муж не жаловался и не разглашал того, что должен был слышать от жены, то следовало и мужа сделать безвредным. Недаром русская пословица говорила: муж и жена – одна сатана! Защитник Бориса говорит: «Если б она (Тучкова) погибла по приказанию Бориса, то после о том не умолчали бы враги его». А что такое за важные особы эти Тучковы, чтоб их погибель возбуждала большое сожаление и была особенно замеченною современниками? В Московском государстве в те времена не слишком-то дорожили жизнию одного или двух незнатных подданных. Да притом, если никто не поименовал в числе жертв Бориса Тучковых, то летописец не забыл сказать о целой толпе жертв, пострадавших в эпоху смерти Димитрия: «…иных казняху, иным языки резаху, иных по темницам разсьшаху, множество же людей отведоша в Сибирь и поставиша град Пелым и ими насадиша и от того ж Углеч запустел». Разве не могла быть и эта несчастная супружеская чета в числе каких-нибудь из этих иных?
