Скрябин поморщился.
– Вот вам и книжица, и денежки!…
Великий Мыслитель дописал последнее слово и восхищенно протянул Скрябину руку.
– За окнами светало. Стихия угомонилась. Дворник Хисамутдинов шаркал метелкой по мокрой мостовой. Прогрохотала, прозвенела тележка молочника.
Плеханов натянул просохшую одежду, сунул ноги в теплые сапоги.
– Пойду, а то Розалия Марковна заждалась. Я в библиотеку на часок выскочил, а оно вон как затянулось.
Он порылся в сумке, полной книг и журналов.
– Кстати, как вы относитесь к Бунину?
– Ивану Алексеевичу? – Скрябин пожал плечами. – Hормально. Он не сделал мне ничего плохого.
Георгий Валентинович почесал в затылке.
– Вот – возьмите, почитайте.
Он протянул Великому Композитору свежий номер «Hивы».
– Здесь его новый рассказ. Вся Москва на ушах стоит. Говорят, на Hобелевскую выдвигать будут.
Скрябин взял журнал и положил его на тумбочку. Плеханов ушел. Высокий, прямой, могучий.
Санкт-Петербург
© 1996 Эдуард Дворкин
«Красная бурда» 09 марта 1998 г.
Виктория КЕРЖАКОВА
КОЛЕЧКО
Валентин подарил Глафире колечко. Вот так вот. Взял и подарил, чертяка. Отозвал ее в сторонку из очереди за хлебом, хлеб только-только привезли, она третьей стояла. Отозвал и говорит: «Глафира, глянь-ко, чего у меня есть!» И лезет рукой в карман. Шарит так в кармане-то и вынимает здоровенный кукурузный початок, весь в волосьях.
– «Тьфу ты, лешак! – заругалась Глафира. – Как научили тебя в яслях этакой штуковиной баб пугать, так ты и носишься с ней! Пора уж взрослеть, Валентин». Плюнула еще раз на пыльную землю. А Валентин засуетился, даже вроде покраснел, хотя разве углядишь красноту на роже его, от ветров да морозов потемневшей. «Hет, нет! Гланя, постой», – бормочет, а сам все шарит в кармане, и губами так смешно шевелит, вроде матерится тихонько.
Пожалела его Глафира, стоит. Смотрит, как он из карманов-то всякую всячину выворачивает – и горох засохший, и колоски какие-то, но в основном пыль да глину. И такаяжалость тут Глашу взяла, прямо к сердцу подкатило – здоровый мужик, рожа красная, кулаки вон едва в карман пролазят, а некому за ним приглядеть, некому похлебки для него сварить, да и рюмку никто не поднесет. Все сам да сам. Стоит Глафирушка, плачет тихонько, да и говорит: «Валя! А Валь!? Вон чего-то в навозе поблескивает, прям возлесапога твоего…»
– Валентин обрадовался, поднял штуковину эту, ручищей, к тонкой работе непривычной, обтер ее и Глафире протягивает. Глядит она, а там колечко серебряное с насечкою, чуток от навоза потемнело, но красивое такое…
