— Без четверти два. — И со скрываемым беспокойством: — Ты куда-нибудь спешишь?
— Да нет, — успокаивающе отвечаю я, — просто вечером мне нужно быть у Алферова в «Повороте». Там сборный концерт, надо будет спеть пару песен. Хочешь, — восклицаю я, словно внезапно озаренный великолепной идеей, — поедем вместе?
Вера радостно вспыхивает.
— Конечно. Я очень хочу еще раз послушать тебя в зале.
И, успокоенная, приободренная, садится за стол.
— Ну, водку-то допить надо, — обиженно говорит Крюгер.
— Разливай, — бодро говорю я.
Крюгер разливает, прищурив один глаз для меткости.
— А когда выпьешь, споешь? — настойчиво спрашивает Вера.
Никуда мне от этого проклятого пения не деться. Нигде в этом мире.
Человек с гитарой… Для того и с гитарой, чтобы петь. Некоторые страшно обижаются, когда не поешь. Смотрят как на лгуна и обманщика. Или как на дармоеда. Или так, словно присвоил себе высокое звание народного артиста. Я киваю с твердым намерением.
— Верунчик, ты бы хоть чаю, что ли, сделала. Закуси нету, запивать будем, — ворчит Крюгер.
Вера виновато вскакивает и начинает звенеть чайником. Я заглядываю в кружку. Там остатки чая цвета мочи.
— У меня еще осталось. Могу поделиться.
— Давай. Верунчик, поехали.
Крюгер нетерпеливо опрокидывает. Вера пьет стоя, деликатно морщась. Я запиваю чаем и протягиваю кружку Вере. Крюгер сидит с зажмуренными глазами.
— Крюгер, — говорю я, справившись с сивушными парами, — а что у тебя в той комнате? Если, конечно, не секрет.
Крюгер жадно допивает чай. Потом отвечает, делая выдох:
— Там тренажер стоит, «Кетлер». Тещин. Она, когда приезжает, занимается на нем.
Оп-ля! Нормально. Есть многое на свете, друг Горацио… Я тут же начинаю представлять: седовласая теща, поджарая, но с огромными раскачивающимися грудями, в обтягивающем трико, неистово крутит педали, красная от напряжения, а рядом, в спортивном костюме «Адидас», стоит Крюгер и строго смотрит на секундомер.
Пиздец какой-то…
— Молодец у тебя теща, — с женским уважением говорит Вера.
— Да, она у меня просто пиздец, — подтверждает Крюгер.
— А сколько же ей лет? — удивляюсь я. Крюгер начинает разливать и пожимает плечами:
— Я не знаю точно. Лет шестьдесят или чуть больше. Но выглядит она гораздо моложе.
Вера вздыхает. Да, блин. Нуте-с, надо петь… Что там? Ах да — де Сад. В свое время меня умилил один факт из биографии французского романиста, напоенный какой-то нездешней меланхолией: престарелый маркиз, по навету своей мелкобуржуазной жены помещенный в шарантонскую психушку, подолгу одиноко сидел на берегу протекающего по территории лечебницы ручья, бросал в грязную воду пурпурные розы и задумчиво провожал их взглядом… Я написал об этом трогательную песню, щедро приправленную черным юмором такого тонкого помола, что никто, кроме изящнейшего Жоры Дорофеевского, его так и не распробовал. Женщины восприняли эту песню как жалостливую и только что не плакали, слушая ее, а мужчины на полном серьезе находили в ней отголоски каких-то своих несостоявшихся Любовей. Сначала меня это сильно озадачило, но, сколько я ни пел эту песню, даже придавая голосу оттенки некой шутовской гнусавости, слушатели никак не хотели хихикать и перемигиваться. Потом я плюнул и стал исполнять ее гипертрофированно-трагически, в результате чего она стала любимой многими песней о любви.
