а вслушавшись, понимали, как это все непросто, как это хорошо.
Что-то в этом роде…
А между тем Крюгер говорит:
— Да, старик, песни у тебя… Я уже давно слышу: Степанов, Степанов… Особенно от баб — все уши прожужжали. Мне вчера, честно говоря, сначала не понравилось. Чтой-то он, думаю, все о сексе да о сексе поет? Маньяк какой-то. А потом прислушался, там с таким юмором написано и сюжет лихо закручен. Не знаю… Я бы, наверное, так не написал.
Знаю, знаю… Но, как бы не находя слов от благодарности, восклицаю:
— Старик!.. — И вижу, как из темного коридора появляется Вера.
Вера несет гитару.
Со всем к ней уважением, как драгоценную часть меня. Встречая их мрачным взглядом, я думаю: «А что я, собственно, такое без этого хитроумного куска фанеры? Кому я, на хуй, нужен сам по себе, без своих песен? Какая Женщина Барда обратила бы на меня внимание, кто бы поил меня на халяву? На что бы я вообще жил? Я без гитары — никто, еще один записной интеллектуал без гроша за душой, зато с целым возом знаний, мнений и убеждений, которые столь же почтенны, сколь и бессмысленны, как и все знания, мнения и убеждения этого мира. Что у меня есть, кроме этой гитары? Каким движимым и недвижимым имуществом я владею? Да ни хрена у меня нет, кроме старой пишущей машинки „Оптима“ с западающей точкой, вороха истертых джинсов и трех пухлых папок с черновиками текстов песен, которые я на полном серьезе называю „Архив“ — можете положить их ко мне во гроб. Больше нет ничего моего в этом мире. Вот потеряй я гитару — что бы я делал? Хочешь не хочешь, пришлось бы покупать новую, какую-нибудь самую дерьмовую, потому что денег всегда нету, а эта хоть испанская, у этой хоть звук нормальный…»
— Какая у тебя гитара? — спрашивает Крюгер.
— Испанская. Друзья подарили на Новый год.
— Испанские, я слышал, хорошие. У Иванова мастеровая гитара. Он долларов пятьсот за нее отдал.
— Гусевская?
— Кажется, да.
Крюгер берет из рук Веры гитару и, наклонив голову, проводит пальцем по струнам. Все почему-то так делают. Гитара издает томный звук. Крюгер вслушивается с видом знатока. Все-таки пятоколесовец.
— Ничего звук.
— Да, звук нормальный.
— Андрюша, ну спой, пожалуйста, — говорит Вера голосом капризули. Теперь не отстанет, я-то уж знаю, придется петь.
— Сбацай чего-нибудь. — Крюгер через стол протягивает мне гитару.
Я принимаю гитару с легкой гримасой, как обоссанного ребенка. Господи, как же мне не хочется петь! Напрягаться. Поешь-то ведь не ртом, а всем телом. Все тело надрывается, производя звуки, называемые песней. Вибрируют мышцы и жилы, деревенеет шея, голова раскаляется, как лампочка. Лоб и руки покрываются потом. Весь окаменеваешь, как изваяние самому себе. Иногда закрываешь глаза, чтобы они не вылетели из орбит. Вот Высоцкий напрягался так, что смотреть на него было страшно — вот-вот разорвет на части, а потом расслаблялся по полной программе. За то народ его и любил — за то, что орал во всю глотку, а потом пил по-черному. А в то, что он наркоманил, многие до сих пор не верят, просто не хотят верить. Нет у нас культуры наркомании, как на Западе, не воспета, и занятие это в отличие от пьянства достойным не считается. Наркоманов у нас боятся как порождения чего-то лекарственно-медицинского, потому что русский народ всегда относился к медицине со страхом и недоверием, а пьяница в доску свой, у каждого есть друг, сосед или родственник алкоголик, хороший в общем-то мужик, золотые руки, всегда поможет починить унитаз, а пьет оттого, что жизнь несправедлива и Россия несчастна. Так надо и в инструкции записать — дескать, для создания песен о родине нужно помнить, что Россия: а) могуча, б) прекрасна, в) несчастна. Прямо как русская женщина. И обязательно при этом упомянуть о березках. Что-нибудь свое. Я вот тут, допустим, придумал: березки на закате похожи на зардевшихся невест. Чем не метафора? Интересно, а африканские барды так же постоянно поют о пальмах, как наши — о березках? Должны же быть в Африке барды, поющие, ну, скажем, на суахили? Хотя я больше люблю как раз пальмы, потому что они растут на брегах теплых морей и океанов, по которым бродят, покачивая бедрами, смуглые красавицы. Видимо, я черный в душе, как всякий белый блюзмен.
