– А у меня года не вышли, чтоб идти на фронт, – вмешался директор во избежание недоразумений.
– Время было страшное. Англичане с американцами бомбили нас каждый день. Один раз я насчитал десять бомбежек за без малого двое суток. Народу, который еще оставался в городке, было мало, большинство эвакуировалось, жили мы в убежищах, вырытых в горе, которая стоит над городком. На самом деле это были тоннели, проходившие насквозь, очень надежные. Мы даже и кровати перенесли туда. Это теперь Вигата разрослась, а тогда было не так, – всего несколько домов, что скучились вокруг порта, просто полоска между подошвой горы и морем. Вверху на горе Пьяно Лантерна, – там теперь что-то вроде Нью-Йорка с небоскребами, – в те поры было всего-навсего несколько построек, расположенных по обе стороны единственной улицы, которая вела к кладбищу, а потом терялась в открытом поле. Объектов у неприятельских самолетов было три: электростанция, порт с его военными кораблями и торговыми судами и зенитные батареи – противовоздушная и береговая, которые стояли на вершине горы. Когда бомбили англичане, дело бывало лучше, чем когда бомбили американцы.
Монтальбано не терпелось, чтоб тот наконец добрался до сути, до рассказа о собаке, но неловко было прерывать его отступления.
– В каком смысле бывало лучше, бухгалтер? Все равно же бомбы.
За Бурруано, который теперь молчал, уйдя в какие-нибудь воспоминания, ответил директор:
– Англичане были, как это сказать, честнее, бросали бомбы, стараясь попасть только в военные объекты, американцы же бросали без разбору, куда ни попадя.
– В конце сорок второго, – продолжил Бурруано, – положение стало еще хуже. Все пропало, от хлеба до лекарств, воды, одежды. Тогда я подумал устроить на Рождество вертеп, перед которым все мы сможем помолиться. Больше нам ничего не оставалось. Хотелось мне, однако, чтобы вертеп этот был особенный. Я решил таким способом отвлечь, хоть на несколько дней, мысли горожан от забот, которых было множество, и от страха бомбежек. Не было семьи, в которой по крайней мере один мужчина не воевал бы вдали от дома, в снегах России или в африканском пекле. Все мы извелись, стали злые, неуважительные, ругатели, хватало любой малости, чтоб разгорелась ссора, нервы у всех были издерганы. Ночью не удавалось глаз сомкнуть то от зенитных пулеметов противовоздушной обороны, то от разрывов бомб, то от гула летавших низко самолетов, то от корабельных орудий. И потом все шли ко мне или к священнику, просить то одно, то другое, а я не знал, куда мне податься. Мне уже стало казаться, что я не молодой, как тогда, а старик, как сейчас.
