— Смешно, милостивый государь, — заметил пан наконец. — Действительно, похожа на тетушку мою, да и на бабку. Вот только глаза пустые и холодные, не наши, не фамильные.
Маржанка глядела на него, словно на неодушевленную колоду.
— Говоришь, людей она умучивала? В двух шагах от меня? Видно, двери крепкие, или рты ведьма им замыкала заклятьем каким… Ничегошеньки я не слышал, кроме иной раз мерзкого хихиканья карлика, да звона тихого.
Самозванка вдруг открыла рот и холодно спросила:
— А ты внимательно посмотри в эти глаза. Ничего не припоминаешь? Не фамильные черты ищи, верно, не родственница я тебе…
Ходкевич с интересом наблюдал, как Громобой оглядывает лицо Маржанки со странным выражением на физиономии.
— Тридцать лет назад дело было, ближе к Пасхе, на дороге к мельнице. Тогда край еще в запустение не пришел, — напомнила Маржанка. — Некий молодой барчук с псарями и собаками ехал с охоты и повстречал юную богомолку, идущую в деревенскую часовню.
Жигеллон вдруг схватился за сердце и тяжело осел на подушках.
— Напомнить тебе, как собаками травил для озорства? Плетью бил? Как потом подол на голову задрал, а после, натешившись, своим псарям отдал?
— Замолчи, прошу тебя.
Маржанка безразлично отвернулась.
— Тебя я точно настигну. Жаль только, не в этот раз, все откладывала на сладкое, хотела с делами срочными разобраться, а потом уже и припомнить старый должок.
Ходкевич удивленно поднял брови, переводя взор с женщины на побледневшего пана.
— Убери ее, кавалер Ходкевич, назад, под землю, — застонал Жигеллон. — А мне вели вина подать.
Маржанка повернулась и вышла, словно и не замечая, как гусарская латная рукавица вцепилась в ее руку повыше локтя. Простучали сапоги конвоиров, хлопнула внизу дверь.
— И что все это значит, сударь мой? — отважился спросить Ходкевич.
— Прошлое всегда нас нагоняет, — пустыми глазами уставившись в потолок, изрек Громобой. — Беспутным юношей я был, бес крутил душой, как хотел. Всякое случалось. А когда на поле брани клюнула татарская стрела не в сердце, а в крестик нательный, кинулся я грехи замаливать. Взял обет никогда к женщинам не прикасаться, защищать земли христианские. Так и жил, позабыв призраки нечистой совести. Видно плохо молился, не получил полного избавления.
Ходкевич покачал головой.
— Господь тебе судья, пан. Только на суде не выплывет ли вся эта история? Ведьму-то крепко допрашивать будут.
— Мнится мне, — заметил Жигеллон, делая изрядный глоток и не чувствуя винного вкуса, — не будет никакого суда.
