— Но это же неразумно! Вас всего горстка против всего Ордена! — воскликнул герольд, пропустив мимо ушей, или не поняв гневных слов воеводы. Говорил он на той пестрой смеси немецкого, польского и литовского, на котором испокон века говорила Прибалтика. Воевода, немало лет проведший в Галиции и на Волыни, прекрасно понимал это наречие.
— А добились ли вы сдачи от рингенского гарнизона? Или им вы предложили еще более волчью сделку? Молчишь! Я-то знаю, как крут во гневе был покойный воевода Русин, небось до сих пор от ударов его воинов у магистра дрожит собачий хвост, а из глотки льется песий скулеж. Ступай уже, хватит слова говорить, пусть сталь запоет.
Герольд повернул коня.
Кестлер мрачно выслушал его более чем сокращенный пересказ слов Репнина.
— От этих заносчивых дикарей иного и не дождешься. — сказал он, нахлобучивая шлем. — Ну что же, господа, кроткая Мария Тевтонская не сможет нас упрекнуть в день Страшного Суда в опрометчивости и кровожадности. Надменный враг католического мира не внял голосу рассудка, так пусть услышит он голос гнева его верных слуг!
Сотни и сотни глоток затянули под шлемами заунывный латинский гимн, и бронированные кони, медленно набирая разбег, двинулись к отряду Русина со всех сторон.
— А магистр-то глуп, как сивый мерин, — заметил Репнин. — Не дождался ни арбалетчиков, ни пехоты. Думает железяками нас спужать? Свинец стали не боится.
— Думается, батюшка, — возразил сотник, — больше свинца боится он за крепость. Не ровен час, поворотимся мы, и запремся в Рингене. Тогда пообломает он зубы о нас, как пообломал об отряд боярина Игнатьева-Русина.
— Твоя правда, — усмехнулся Репнин, опуская на шлеме-ерихонке стальную стрелку на переносицу. — Крепко запомнился им воевода рингенский.
И, привстав на стременах, проревел так, что услышали его все стрельцы, казаки и дети боярские:
— Так будем же достойны славы павших за веру и царя-батюшку! Аминь!
— Готовсь! — вскричали десятники, — Пли!
Неровный квадрат окутался дымом и изрыгнул на все четыре стороны тучи свинца.
— Богородица Дева радуйся! — вскричал сотник, когда ветер изорвал в клочья дымную завесу, и вместо накатывающегося стального моря им предстали лошадиные крупы и бьющиеся в агонии кони и люди.
— Не богохульствуй! — прикрикнул на него воевода, и рявкнул, обращаясь к казакам: — Ну, братуш-ки, не дайте им вновь поворотиться, пока пищали снаряжают.
Разомкнулись ряды, и стремительные верховые устремились вослед за отступающими рыцарями.
