Бессмертия для него по-прежнему не существовало. За несколько дней до смерти он воскликнул в полубреду: «Я исчезаю, исчезаю!» Это было то самое «окончательное уничтожение», то самое тютчевское язычество, до конца боровшееся в нем с христианским умиротворением.
Но тревога борьбы уже покинула его. «Он лежал безмолвен, недвижим, с глазами, открыто глядевшими, вперенными напряженно куда-то за края всего окружающего с выражением ужаса, и в то же время необычайной торжественности на челе».[129]
«Никогда чело его не было прекраснее, озареннее и торжественнее…»[130] — в словах его жены кроется непостижимая истина смерти. Зыбкая граница существования открывает человеку нечто большее, чем он сам. Быть может, это нечто и озаряет нездешним светом то, к чему уже нет возврата — земную жизнь человеческую? «Вся жизнь духа, казалось, сосредоточилась в одном этом мгновении, вспыхнула разом и озарила его последнею верховною мыслью».[131]
1999 г
