Клиент, оказывается, какой-то ученый. Все рассуждает о древности городка. Ясно Людке, что и пал-то он на нее скорее с многодневного перепою, чем с похоти. Высокий, сырой мужик в кепочке-жириновке, в желтом широченном плаще, будто в театральном балахоне, колыхается и бликует в ночи.
Запускает пятерню во взбитые кудряшки на голове Людки, ломает лаковый цемент строения, дергает за волосы и возбужденно гогочет.
— Ты, девочка, сама древность во плоти! Ты — ископаемое. Знаешь ли ты об этом? Еще в шестнадцатом веке таких, как ты, стали бить плетями. И чуть под корень не свели. Мне как историку двойной кайф!
Он нетерпеливо прижимает Людку тяжелым телом к крытой ставне какого-то дома.
В ночном стоянии воздуха треплет девку буря. Она поддает коленом в пах мужику, но не достает. “За все будет заплачено, крошка”, — рычит зверюга. Хватает ее и подсаживает на цоколь. Ржавое железо царапает людкины ляжки. Ей приходится дышать перегорелым одеколоном с воротника.
Жарким настойчивым шепотом уговаривает Людка пойти его и сделать все “по-человечески”. Но историк совершенно раскрепощается. Слюнявым восторгом сияет его морда. Слышно, как упавшая с головы кепка ударяется об асфальт пластмассовым козырьком. Людка сдается. И вдруг спокойно открытыми своими очами видит за плечом насевшего клиента какой-то серебряный высверк. И затем лицо Нецвы встает перед ней вместо потной головы историка, со стоном сползшего куда-то вниз, скорчившегося, словно запутавшегося где-то там, в сетке спущенных Людкиных чулков.
Она спрыгивает на землю и убегает в темноту наугад, вколачивает гвозди каблуков в утоптанную землю, в булыжник, в асфальт нашего Копьева.
Слыша мягкий топот за собой, готовится принять удар ножа или увернуться при случае, но Нецва, догнав ее, мирно бежит рядом. Просто отрабатывает парень прокорм и постой — добровольным телохранителем.
Людка задыхается от бега, от ярости, кричит Нецве, что этого “желтого” видели с ней в ресторане, наводка будет, и Нецве конец. Говорила же ему, чтобы не регистрировался на этой долбаной бирже. На х… ей не нужно его сраное пособие.
От фонаря на перекрестке их тени лыжными толчками убираются в темноту, от их свистящего дыхания робеют самые свирепые псы на цепях. От топота их ног трясется, кажется, весь наш городок…
У ворот своего дома Людка приваливается спиной к столбу, вытаскивает из сумочки деньги, полученные от ученого дурилы, и сует их Нецве. А он отводит ее руку и едва слышно, задыхаясь, говорит:
