– Вы что, действительно думаете остаться? – спросил маркиз.
– Да, сударь. Я останусь. И покажите мне, пожалуйста, как заряжаются ружья. Я буду подавать вам их после каждого выстрела.
Он, не возражая уже, дважды показал мне, как следует щелкать затвором, сыпать на полку порох и забивать пыж. После нескольких упражнений я овладела этим искусством – жутким, но нынче необходимым. Правда, ружья были так тяжелы, что я с трудом их удерживала.
– Необходима привычка, – заметил он. – Но это, по-моему, чудовищно для женщины.
Я пожала плечами.
– Мне много пришлось делать такого, что в Версале сочли бы чудовищным. Но я должна защищать себя.
Он покачал головой.
– Мадам, меня сочтут убийцей. Я должен прогнать вас. Я посмотрела на него усмехаясь.
– Не думайте уже о том, маркиз, что о вас подумают другие и кем вас сочтут… Перед смертью это просто глупо.
Он протянул мне бутылку, наполненную темной жидкостью.
– Выпейте. Это коньяк.
– Как раз то, что мне нужно…
Я мужественно, даже не поперхнувшись и не поморщившись, а лишь храбро зажмурившись, сделала пять или шесть глотков – коньяк обжигал, как пламя.
– Вы исповедались уже, маркиз?
– Нет, – хмуро ответил он, занимая место у окна. – Я еще не записал себя в покойники.
– А я была у священника три дня назад…
Я села на один из тюфяков, чувствуя, как с тиканьем часов утекают последние минуты покоя. Теперь все время будет делиться надвое: до того страшного момента, когда прозвучат первые выстрелы, и после. У меня было несколько секунд, чтобы подумать о себе, своих детях и своем будущем – таком зыбком и неопределенном.
За детей я была почти спокойна. Пока они с Маргаритой, им ничто не грозит. Маргарита была мне второй матерью, и теперь я искренно жалела, что иногда обижала ее. В случае самого страшного она позаботится о моих детях.
Жанно… Вот что причиняло мне истинную боль! Милый синеглазый малыш, веселый шалун, добрый и простой мальчик… Самое драгоценное мое сокровище, мой ангел, единственная моя радость. Стоило мне коснуться воспоминаний о нем, как я теряла спокойствие, становилась ревнивой матерью – тигрицей, у которой забирают детеныша, и мне стоило больших усилий гасить в себе эти инстинкты.
Его отец был человеком, впервые подарившим мне радость любви. Эта любовь, восхитительная и сияющая, как солнце, восходила надо мной, шестнадцатилетней, так ярко, что казалось, что передо мной простирается целый великолепный счастливый мир, всецело принадлежащий мне. Я не помнила уже слез, которые пролились позже, они забылись, стерлись в памяти. Зато осталось сверкающее ощущение счастья, полнейшей беззаботности, юности и красоты.
