Вперед они выставляли полуголых детишек. Детишки натужно и явно заученно кашляли, изображая запущенный бронхит. В школе они бы явно получили освобождение от занятий по физкультуре…
Айсет дала Тенгизу команду снимать.
Тенгиз дело знал и снимал на всякий случай — все и вся.
Потом из снятого можно будет навырезать и намонтировать то, что надо для эфира. Лишнего материала никогда не бывает — это правило Тенгиз знал хорошо.
Айсет совала микрофон то одной женщине, то другой, и все они заученно, плаксивыми голосами, говорили одно и то же — что продовольственная помощь поступает нерегулярно, что хлеб бывает не каждый день, что дети болеют, и что, самое главное, — их всех гонят отсюда назад, в Чечню, грозя совсем перестать снабжать и хлебом, и лекарствами. А в Чечне война… А руководство федералов лжет, что в Чечне им дадут мирно жить и строить дома… А дети болеют и четвертый год не ходят в школу… Дети кашляли и черными глазами глядели на Айсет, как, наверное, с земли наверх глядят на небо люди, когда им плохо…
И Айсет трижды пожалела о том, что не сообразила взять для этих детей хотя бы несколько килограммов шоколадных конфет.
Дядя договорился с руководством местного телевидения, что им с Тенгизом на пару часов дадут монтажную студию — посмотреть и поколдовать, что получается с репортажем. Тенгиз был доволен.
Их возили с почетом. Их кормили на убой. Их всячески ублажали.
И Айсет даже не была уверена, давал ли себе Тенгиз отчет в том, что ублажали его с Ленкой не потому, что они такие столичные штучки, а потому, что одним из хозяев республики был ее, Айсет, дядя!
Но Айсет помалкивала и. занималась делом.
И если Тенгиз был доволен результатами, то Айсет — наоборот. И чем дальше, тем в большее уныние она приходила. Все получалось, как сочинение на заданную тему. Руководство телеканала в лице замороженной Астрид желало антифедеральный репортаж о несчастных и гонимых чеченцах. Местные, в лице дяди, желали того же.
Тенгиз расстарался! И получился — румынский хор, фальшиво завывающий возле метро на Лестер-сквер… «Мани фор фуд, мани фор фуд!» Хористки могли вызывать разве что брезгливую жалость, но никак не искреннее сочувствие. Они не выглядели страдалицами, они выглядели побирушками, поскольку в их горе не было ни на йоту достоинства… Айсет вспомнила старинную чеченскую мудрость, которую любил повторять отец: «Портится мужчина — пропадает семья, портится женщина — гибнет народ»…
«Мой народ обречен…» — подумала Айсет и испугалась своей мысли.
