В этот раз много дольше обычного маялся в дубе Перуновом князь, стенал, выл, хрипел. И наконец-таки тоненько произнес:
– Жа-а? Жа-а-абр?! – а после вдруг как закричал раскатисто, громово: – Жар! Жар! Жар! – И вышел из дерева, градом пота облитый.
Открыли люди глаза – чуть душа в Родовите держалась. А по лицу улыбка плыла, неземная еще, нездешняя:
– Боги сказали: его зовут Жар! Боги не гневаются, – и на траву устало присел.
Первыми дети запрыгали – Утя, Заяц, Щука – и в ладоши забили:
– Боги не гневаются!
А взрослые – те же дети, когда боги с ними заговорят. И взрослые стали в ладоши друг друга бить, весело повторяя:
– Беды не будет!
– Боги дали ему имя!
– Боги не гневаются!
– Хорошее имя «Жар»!
А кузнец Сила на радостях к высокому берегу побежал, корзину свою пустую подальше в Сныпять забросил.
Одна Ягодка со всеми вместе никак обрадоваться не могла. Возле Лады стояла, испуганно на змееныша косилась, когда Родовит подошел к ней:
– Ягодка, дочка! – и ладонь на голову положил. – Ведь это – твой брат. Нам придется… ну да… всегда-всегда хотеть его видеть, – и руку девочкину в свою взял, чтобы она погладила остромордого мальчика.
И Лада ей тоже глазами сказала: не бойся, погладь, – и склонилась к ней вместе с ребеночком. А только Жар в это самое время пасть свою приоткрыл и муху зубами схватил, которая мимо летела.
Взвизгнула Ягодка, руку одернула:
– Не всегда! Не всегда! Никогда! – И убежала к реке.
И с высокого берега стало ей видно, как по воде пустая корзина плывет.
«Лучше бы я в той корзине плыла, – подумала Ягодка. – От такого-то братца!»
А люди шумно и весело разбирали из-под Перунова дуба свои украшения и куски пестрой и легкой ткани – раз уж боги на них ничуть не прогневались.
Вот нерешенный вопрос: видели ли люди своих богов? Тот же князь Родовит, когда входил в священное дерево, видел он их или только слышал? Правда ли, что у Перуна усы были еще длинней бороды? Правда ли, что на слух он был туг, оттого что железная колесница в самые уши его гремела? А у Мокоши, правда ли, длинные медвяные волосы сами собой змеились, стоило лишь богине прогневаться, а сарафаны ее полотняные сами собой цвет меняли? Радостная богиня была – и голубела, и желтела материя, а охватит бывало ее печаль – и сарафан на ней в темное тут же окрасится. Да и сарафаны ли были на ней – кто это видел? Высоко, далеко жили боги – в небесном саду. Мокошь веретенное дерево растила да за веретенцами на нем зорко присматривала. Каждое веретенце – жизнь человеческая. Истончится нить – человеку болеть. А совсем перетрется – и нет на земле человека, тогда ему жить уже за Закатной рекой! А кто сильно прогневает Мокошь-богиню, тому она и сама может нить оборвать. Или не может сама? Или у Перуна сначала совета спросит?
