Рамки поэтического словаря раздвинуты. Эмили Дикинсон любила соединять "трудные" латинские и греческие слова с англосаксонскими. Недаром она иногда называла английский язык "саксонским", восходя к его глубоким источникам. Язык идей соединен и сшиблен со словами из повседневного обихода, с напряженным языком чувств. И не только сочетание слов необычно. Само слово зачастую берется в непривычном значении. Возникают слова-символы. К такому слову, как к центру, стягивается все стихотворение.
Андре Моруа писал в своем литературном портрете "Эмили Дикинсон поэтесса и затворница" [Andre Maurois. Robert et Elizabeth Browning. Portraits suivis de quelques autres. Paris, Bernard Grasset, 1955, p. 45-64] о таких сложных ассоциациях: "Они отпугивают ленивые умы, но зато возбуждают другие и помогают им открыть в пейзажах души прекрасные эффекты светотени".
В одноим из стихотворений ("Нас пленяет Стеклярус"), присланных Хиггинсону в первом письме, была строфа:
Наши новые руки
Отработали каждый прием
Ювелирной тактики
В детских игах с Песком.
Хиггинсу первому предстояло решить, применила ли Эмили Дикинсон в своей поэзии "ювелирную тактику", или ее новшества - погрешности неопытного автора? В своих ответных письмах он попытался навести порядок в ее поэтическом хозяйстве и заодно узнать, кто она.
Эмили Дикинсон ответила:
"Вы спрашиваете - кто мои друзья - Холмы - сэр - и Солнечный закат - и мой пес - с меня ростом - которого мой отец купил мне - Они лучше чем Существа человеческие - потому что знают - но не говорят - а плеск Озера в Полдень прекрасней звуков моего фортепиано. У меня Брат м Сестра - наша Мать равнодушна к Мысли - Отец слишком погружен в судебные отчеты -чтобы замечать - чем мы живем - Он покупает мне много книг - но прости не читать их побаивается - что они смутят мой Разум. Все в моей семье религиозны - кроме меня - и каждое утро молятся Затмению - именуя его своим "Отцом". Но боюсь, вам наскучит моя повесть - я хотела бы учиться - Можете ли вы сказать мне - как растут в вышину - или это нечто не передаваемое словами - как Мелодия или Волшебство?"
Обмен письмами продолжался. Эмили Дикинсон просила советов - и не принимала их, кроме одного: не печатать своих стихов. Она обрекала себя на безвестность, понимая, что творчество ее не будет принять без жестокого хирургического вмешательства. Те немногие стихотворения Дикинсон, которые были опубликованы против ее желания, "исправлены" редакторами. Она словно отступила в тень и продолжала отступать все дальше и дальше. Постепенно рвались нити общения с людьми. В своем родном городе Эмили Дикинсон, молчаливая тень в белом, превратилась в легенду.
