Когда ее погрузили в самолет, она молилась Луне: Луна, сделай так, чтобы моих детей не убили. Чтобы мой муж, Юргенс, остался жив. А я пусть умру. Во мне ли дело. Я маленький мышоночек. Я только и умела, что петь в церкви. Да и то пискляво. Монетку мне давали. А теперь я должна убить страшного, великого Генерала. Он уже убил много людей. Много русских людей. Я выстрелю в живого человека. Я же православная, я крестилась, и мне священник шептал: не убий. А я убью. Во благо?! Где благо?! Дай мне умереть, Господи. Зачем на Войне убивают. Я убью, и оттого моих детей, Сандро и Урсулочку, не убьют. Вот как все связано. Люди пугают друг друга. Люди убивают друг друга. А должны бы друг другу молиться, как молятся Богу.
Люк под ее ногами распахнулся, и чья-то жесткая властная рука толкнула ее в спину. Она задохнулась, обернулась, чуть не умерла от страха, уперлась, как бычок: не прыгну!.. страшно!.. Рука толкнула ее грубее, ударила по лопаткам. Она камнем свалилась в люк. Зимняя земля неслась перед ней, широкая снежная степь расстилалась внизу, мелькали по горизонту снеговые зубцы, мохнатые горные склоны, и рыжая тайга, коварная голодная рысь, вздыбливала линючую зимнюю шерсть. «Дерни кольцо, дура!» — заорали ей из самолета, сверху. Она, слепая от ветра, метели и ужаса, нащупала на груди кольцо, дернула что есть силы. Паденье замедлилось, и она летела вниз плавно, торжественно, озирая холодные пространства, издырявленные Войной, окровяненные живой кровью людей и белой, бесконечно сочащейся кровью ведьмы-вьюги. Легкая, невесомая, она плавно опустилась на зазвеневшую от мороза, стылую землю. Ей сказали, в какой стороне Ставка. Она все запомнила. Она отстегнула парашютный шелк, выпросталась из постромок, как лошадь из стреноги. Ощупав в кармане и на бедре оба револьвера, она безошибочно пошла, побрела туда, куда надо.
— Ты… мальчишка!.. Откуда ты взялся…
Человек с твердым, будто высеченным из коричнево-красного гранита, холодным лицом, вмиг вспотевшим от внезапного страха, говорил на языке, которого она не знала. И не узнает никогда.
Она стояла перед мужчиной, облаченным в ночной шелковый халат; он укладывался спать, он готовился ко сну, он только что неплохо, отменно поужинал — на столе, рядом с роскошно устланной кроватью, на тарелках и фарфоровых блюдцах лежали недоеденные круги ананасов, валялись куриные косточки, бутерброд с красной икрой, краснела пахучая мандаринная шкурка. Бутылка была выпита наполовину. Хорошее вино, должно быть. Ее Юргенс любил хорошее вино. Только они были бедные, и у них не было денег, чтоб покупать себе хорошее вино. А потом она была все время беременна. Сначала один ребенок в животе, потом другой. Тут уж не до вина.
