— Зачем ты мне… сейчас… все это рассказываешь?..
Она упрятала руки в теплый пух платка, как на морозе — в муфточку. Широко расставленные глаза ее ощупывали лицо Леха, она целовала его глазами, беглыми, нежными, плачущими взглядами. Серый мышонок терпеливо ждал, вытянулся недвижно, как солдат во фрунте на плацу.
— Я твой Черный Ангел, Воспителла, — беззвучно шевеля губами, сказал он. — Я буду улетать, буду появляться. Никогда не жди меня. В мире столько огня. Я могу сгореть. Это Война. Ты понимаешь или нет, что все мы живем на Войне?! Внутри Войны?!..
Она отступила от него на шаг. Еще отступила. Еще шаг назад.
Стенные, с медным круглым маятником, часы над изголовьем их любовного ложа пробили: раз, два, три… много раз. Длинный утренний час. Трезвон. Времени мало. Серый человечек ждал, но его терпенье могло иссякнуть.
Она медленно пятилась, уходила прочь от Леха, держа руки, завернутые в пуховый платок, около лица, утыкая нос и рот в козий пух, отнимая платок, улыбаясь, поднося его к лицу снова, чтобы влага, текущая потоками по щекам, вошла в ажурную вязаную ткань, впиталась, не стала заметна, нет, она не плачет, это только так кажется людям, она лучше сегодня изобретет новую помаду для вечно плачущих баб — чтоб они не рыдали зря: с земляничным запахом, с острым и властным ароматом, отбивающим жажду плакать, запрещающим слезы, засыпающим их горьким и сладким порошком, новогодними блестками, снегом, снегом, густо падающим снегом за окном, гасящим и огонь, и слезы, и любовь, и гул смертного боя.
— Отец Иакинф! Переведите, Бога ради, что он такое тут лепечет… говорит.
У мужика в туго обтягивавшей сухощавый торс форме с плеч глазели капитанские погоны. Волосы отсвечивали серебром в тусклом тоскливом свете керосиновой лампы. Электростанцию в горах разбомбили. Чтобы сготовить еду, солдаты жгли костры, а офицерам растапливали тщедушную печурку на КПП, в полковничьей избенке. Повариху убили. Кто, когда?.. Ходили слухи. Никто не знал. Разве узнаешь все про смерть на Войне.
Полковой толмач, армейский священник отец Иакинф, высокий, могучий, косая сажень в плечах, чернобородый, что твой атаман, — черные, как черешни, глаза горели и вспыхивали на обгорелом на холодных ветрах и жестком горном Солнце костистом лице, — наклонился ближе к раскосому старичку в стеганом ватном халате, в растоптанных чувяках. Старичок — бурят ли, монгол — глуповато щурился и жмурился на худосочный походный ламповый свет. Запахивал халат на голой груди. Седенькая пакля вокруг коричневой лысины торчала в разные стороны, как листья сухой степной полыни.
