После упоминания о Димке голос у Татьяны Александровны дрогнул, а ее глаза налились слезами.
— Сыночек мой, Димочка… — но тут же Обухова резко дернула головой и вытерла лицо неизвестно откуда взявшимся платком. — Извини Витя, тяжело мне без него. Год почти прошел, а я не могу…
Я совершенно не знал, что сказать. В голову лезла всякая ерунда вроде «да не расстраивайтесь вы так» или «с кем не бывает». Наконец, я взял ее за руку и неожиданно для себя тоже заплакал. Мне вдруг стало так обидно на весь белый свет за то, что я без работы, без жилья, без Алисы, в которую успел влюбиться, а ее сейчас нет рядом, за все свои последние беды. Татьяна Александровна расценила мои слезы совершенно по-другому, притянулась ко мне, и мы вместе стали рыдать, правда, каждый о своем.
— Ничего, Витенька, ничего. Мы все еще исправим, все исправим… — мать Димки стала тихонько причитать, при этом поглаживая меня рукой по голове.
Что именно можно исправить в смерти Димки, я не знал, хотя вполне можно понять мать, убитую горем. У нее теперь свои тараканы в голове, и я совершенно не собираюсь вторгаться в ее песочный мир. Это горе с ней теперь навсегда, а мне не мешает вспомнить о цели поездки в Васильков.
— Витя, ты хочешь чаю? Или уже будешь спать ложиться?
Только сейчас я почувствовал, как же я чудовищно проголодался.
— Да, чай, с удовольствием. И, если можно, с какими-нибудь бутербродами. К черту скромность!
— Сейчас. Витенька, посмотрим, что у нас есть, — и Татьяна Александровна слегка заторможенной походкой направилась на кухню.
— Вам помочь?
Из кухни раздалось приглушенное: «Не надо, я сама».
Тем временем я вновь стал разглядывать комнату, только уже при полном освещении. Ваза с двумя искусственными цветками вновь стояла на столе, похоже, Обухова водрузила их на место. Правее от входа в комнату, где меня душила Соня, стояла этажерка со старыми советскими книгами, а над ней висела большая черно-белая фотография Димки в красивой деревянной рамке. Напротив меня стоял старый телевизор, хотя, похоже, все же цветной. Экран был весь запыленный, и я с трудом в нем отражался. Мое внимание привлек сервант, вернее, его содержимое. Раньше, при тусклом свете торшера и в присутствии Сони, я лишь заметил, что все стекла на нем тоже были покрыты толстым слоем пыли. Но теперь я увидел, что внутри самого серванта за всевозможными фужерами и рюмками находились вырезанные из картона вставки, которые закрывали все зеркала. А помимо серванта в доме я больше вообще не увидел ни одного зеркала.