Ночь по-прежнему звездная и светлая. Высоко стоят помороки, шевелясь по-живому, словно бы кто-то неописуемо громадный пожимает плечами и под легкой, светлой его одеждой ходят могучие лопатки.
Я раскочегарил печку, навалив подле нее в ползимовейки дров, вспотел, но руки просят работы, кровь играет, и дышится, и живется. Два котелка шипят и плюются на малиновой загнетке. Сухое смолье раскаляет печь, делая ее почти прозрачной.
Ганалчи нарубил мяса, и я опустил его в один из котелков. В другом вскипячу чай. Сладко запахли меховые постели, отогреваясь после мороза. И другие запахи возникли, ожило зимовье.
– Снег будет большой, – сказал Ганалчи.
Он любит так вот неожиданно сказать что-то и задуматься надолго, словно бы ожидая вопроса. Но я никогда не спешу с ним, соображая, к чему это сказано. Ночь по-прежнему ясная. Нет и намека на даже крохотное облачко. И Север сияет, и звезды чисты. И бежать нам до оленьих больших стад три перехода. Снег ни к чему.
– Куда больше снегу? – говорю я. – Сойдешь с тропы – и до пояса.
– Будет большой, – подтверждает старик. – Куда большой! Сопсем много. Пора.
И снова замолкает. Думает.
– Почему? – спрашиваю, но он молчит, гладит ладонью высокий лоб, лицо, стриженый затылок.
Как он похож на тех, из детства, мудрых и бесстрашных индейцев! Темное от солнца, ветров и стужи лицо не воинственное, в чем-то даже очень беззащитное и по-детски доверчивое. Мне до отчаянной боли в груди жалко старика, хочется подойти и вот так же, как это делает он сам, погладить по голове, сказать какие-то нежные слова…
Так делал крайне редко, определив в отце своем растерянную незащищенность, приносившую мне и боль и жалость. Я касался его мягких, тогда уже редких волос рукой, потом смущенно хлопал по плечу: «Ничего, еще поживем, батя…» И всегда в глазах отца, голубых от природы, а к старости ставших голубее голубых, возникали вдруг крупные слезинки. И он, смущаясь, что-то ворчал под моей здоровой рукой. Но погладил его, когда не было уже глаз, – прикрыли их холодные выпуклости век.
– Белка запас себе высоко делает. С осени гриб, ягоду высоко сушит. Во куда повесит, – Ганалчи на уровне груди поставил растопыренную ладонь. – Значит, сугроб высоко ляжет. Ходил, глядел – шибко высоко припас… Белка знает. А когда снегу-то пойти? Как раз и пойдет… Пора уже… Слышишь, кричит в тайге? К ветру, значит… А ветер без снегу не будет…
Как я ни прислушивался, ничего в тайге не услышал. Только потрескивали, взвизгивали и кричали дрова в печи.
