- Ить верно! - громко выкрикнул Филька Кувырь, который только что требовал сечь Юрка и забить в колодки. - Ай, мудер ты, староста Фрол, Пестун наш ласковай! Дай поцалую тя хучь в бороду! - Он полез к старосте, но жена дернула сзади, и Кувырь едва не растянулся на полу, вызвав громкий смех.
- Твое слово, батюшка, - староста оборотился к попу, и люди сразу замолчали: в делах семейных решающее слово - за попом.
Тот неторопливо поднялся, тронул медный крест на груди, пристально глядя на виновников смуты, тихим голосом приказал:
- Встаньте, дети мои, и подойдите ближе.
Парень и девица послушно поднялись с колен, одновременно шагнули к столу. Сзади зашептали:
- Глянь, спина-то…
- Хочь бы наготу прикрыла, бессовестная.
- Кака там нагота - рубцы кровавы!
- Спасибо ишшо не убил, зверюга.
- Он-то, Роман, может. Половчан чертов!
- Каб твоя Феклуша крутнула, как бы ты-то озверел?
- Не греши - чиста девка. И Феклу не трожь, а то звездану!..
- Тихо, батюшка говорит.
Попик повел очами вбок, так же негромко спросил:
- Матушка Юрка, прихожанка Агафья, здесь ли?
- Здесь, батюшка, здесь. - Агафья встала, отбила поклон.
- Што скажешь, Агаша, о деле сем?
- Да што, батюшка, тут скажешь? Коли сыну моему девица по сердцу, рази стану я неволить его? - Мать защищала Юрка, мать даже не обмолвилась, что сын ни о чем ее и не спросил.
- Так, с этой стороны чист Юрко Сапожник. Виноват же он пред отцом, чью дочь увел из дому, крепко виноват и грешен.
- Грешен, батюшка, грешен, - загудели голоса.
- Крепко грешен Юрко Сапожник, - возвысил голос священник, - в том же пусть никто не усомнится! Но еще молод он, от молодости невольный грех его, а нет такого греха невольного, коего не принял бы господь на сердечном покаянии.
Попик сделал долгую паузу, острым взглядом обвел лица трезвеющих прихожан.
- Прежде чем Юрка судить, послушайте, дети мои, какое слово привез мне гонец московский. Слово то ко всем слугам господним, ко всему люду православному - от нашего пастыря святого, игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского. К заутрене готовил его, но случай велит сказать ныне.
Люди качнулись к священнику, и так тихо стало, что даже мышь, видно с вечера забившаяся в пазу под потолком, высунулась, потом стреканула по бревенчатой стене на пол… Не только в Московской - во всей русской земле не было в ту пору слова более авторитетного, нежели слово Сергия Радонежского, отрекшегося от жизни боярской ради православной веры, соединяющей сердца и княжества в единый народ, своими трудами, в суровых лишениях создавшего обитель в лесной глуши, установившего в ней порядок невиданный, когда монастырские братья владеют имуществом сообща и трудятся на равных, не спрашивая - из бояр ты пришел в монахи или из холопов. Не было православного, не мечтавшего посетить Троицу, этот русский Иерусалим. Москва еще становилась столицей в сознании народа, а Троица уже стала столицей для верующих.
