Родители заговорили все разом, требуя немедленно разрешить загадку, чья же это дочка, хоть и без способностей к школьной программе, умеет так смело и актуально выступить. Какая-то тетка кричала, что это может быть вовсе и не девочка, а мальчик, что учительница со слепу не разобрала, а ее сыночка еще с детского садика все принимают за девочку, он и в школу пошел в девичьем платьице, чтоб никого не смущать:
Мартина еще немного посмотрела на схлестнувшихся родителей, потихоньку вышла из класса и долго облегченно смеялась, вспоминая надкусанную булку, брошенную подругой в парту, и толстого дядьку, поделившего жену с предприимчивым французиком, думала о мальчике в девичьей форме с ярким румянцем во всю щеку и воображала Толика, такого же нежного, с золотистыми до плеч кудрями, в корсете, пленившем грудь:
— Не волнуйтесь, едва до дома донесете, она оживет, — Мартина передала кошечку хозяйке, с приятностью отметив про себя, что после операции животное стало заметно легче, воздушнее, — сейчас она намного ближе к Богу, чем мы.
Хозяйка согласно закивала.
— А то как же, милая, спасибо на добром слове, я вам позвоню завтра,
Но в голове Мартины уже созрело молниеносное решение. Быстро закрыв дверь кабинета на ключ, она разделась до нага и впервые в жизни принялась разглядывать себя в зеркало, как ординарную пациентку, что пришла на прием с обычной просьбой, отмеченной в реестре цен, приколотом на стенке при входе.
— Начнем, — Мартина потрогала все еще твердые груди, прижала с силой, они выплыли по бокам из-под ладоней, — никуда не годится, — наклонилась, посмотрела с боку, грубо сработанные колокола тяжело покачивались, стоило шевельнуться, — О! Господи, что за чудовищное вместилище, и чего?! Ревности, любви, сладострастия? Чего еще? Ненависти, коварства, мелкости? Нет, — Мартина чувствовала, что подобные прелести запрятаны глубже, ближе к спине, к позвоночнику, — Дура! Дойная корова! Разве ж можно такое любить? То ли дело — горячее, гладкое лошадиное брюхо! Немудрено, что бегает от меня по лесам, — опять с нежностью вспомнила Толика.
— Твой хуй в моей пизде! — который день кряду орала Галька по делу и без.
— Мой хуй в твоей пизде! — откликался Борис.
Галька узнавала мужчину, минуя, наконец-то, набившие оскомину маленькие сценарии, что поначалу, ежедневно до мельчайших деталей выписывали с Лиданькой. Со временем, утратив интерес к новизне и исчерпав фантазию, остановились на самом легком и скудном, что, однако, действовал безотказно на любого мужика. Галька давно устала от одобревшего с годами лиданькиного тела, от мнимых побед, которые все равно доставались не ей. Она вся извелась, замечая, что стареет и худеет не по дням, а по часам, становясь похожей на ободранную кошку. Но самое главное — мучительный огонь, пожиравший внутренности, никак не умалял оргиастического желания. Напротив, готовая к открытиям любого рода, она только и мечтала освободиться от назойливого лиданькиного присутствия и на финишной прямой всецело посвятить жизнь себе. «Наконец-то, — думала она, — я разгляжу себя, а даст Бог, и то, что внутри, рассмотрю». Поэтому, когда на горизонте появился Борис, пусть в качестве любовника их общей подруги Наташки, Галька сразу же вцепилась в него. «Наташка не пропадет, — определила она, — завтра же найдет другого! А Лидку отправлю в путешествие!»
