Котов почувствовал настроение Толика.
— Топором пуповину не порвешь, но только резким и стремительным усилием души. Все мои слова относятся к области сновидений. В это время душа — твоя повелительница. Наплевать, что ты чувствуешь, о чем думаешь или мечтаешь. Все это от человека, а человек всегда и во всем плох. Душа хороша!
Толик перебил его.
— Ты говоришь и себя убью, это как же понимать?
— Испугался? А что в тебе ценного? Если и надо тебя сохранить, то как образец несоответствия! Но таких образчиков до чертовой матери, — Котов откинулся на спинку стула и уставился в черное окно.
Проводив Толика от вокзала до дома, Мартина серьезно задумалась об окончательном захвате любимого. Глядя на обнявшуюся на перроне парочку и до странности изменившееся лицо Толика, поняла, что тот легко бросит ее, стоит Лиданьке чуток нажать и ей, собственно, нечем таким особенным завлечь его. Мартина, однако, была не из тех, кто легко отступал от взятого курса.
В свои 35 лет она достигла многого. Единственная в семье получила высшее образование. В руках было ремесло, что надежно хранило ее от любых превратностей судьбы. Животные, как и люди, часто болели и нуждались в помощи, а значит копейка в кармане водилась.
В детстве Мартина мечтала стать блатной. Ей нравились отчаянные, смелые мужчины, приходившие ночевать, а то и подолгу жить в их доме. По вечерам робко тулилась на табуретке, раскачиваясь в такт нежным, полным тоски песням и щемящей сердце гитаре, замирая прислушивалась по ночам, как радовалась в соседней комнате мать в обнимку с гостями, а утром в восторге смотрела на татуированные, поджарые тела, плещущиеся на кухне под краном. Ее детская мечта не осуществилась, но до сих пор она ежевечерне стояла около одноногого мужика на углу улицы, что, растягивая меха старенькой гармошки, надтреснуто голосил про Ванинский порт. Мать никогда не рассказывала, но Мартина знала, что та родила ее в лагере. Так и стоит перед глазами картинка: юная матушка в кургузом платке и перехваченной веревкой телогрейке, с животом, уходящим далеко вперед. «Вот родится сын, на волю вместе поедем!» — хвасталась она товаркам, крепко связывая рождение сына с горячей мыслью о свободе. Но в тот самый первый миг-крик, когда между ножек у ребенка не увидела яичек, в ней родилась Великая печаль. «Хули плачешь, — смеялась акушерка, — девка, не мужик!» Мартина же лежала в оцинкованном тазу, суча посиневшими ножками в скудном сиянии ускользающего северного лета.
