Уже рассвело, когда он вернулся в дом, где вновь ощутил его студеное, могильное нутро, много холоднее, чем на улице, однако более безопасного места сейчас не найти. Герман принес из мастерской стружки и обрезки древесины, сложил в камин и полез в карман за зажигалкой, и в это время огонь вспыхнул сам собой. Он уже ничему не удивлялся и лишь отмечал происходящее, как естественное, переложив все настоящее на язык сказки. Ну, бывают же и чудеса!
Он стащил с плеч НАЗ, положив ее под голову, затем снял ботинки и с удовольствием вытянулся на мягком диване у огня, пристроив раненые ноги на спинку. Застрявший где-то глубоко в мозгу ледяной осколок трезвомыслия колол и будил дремлющее сознание, тормошил, бил по щекам, истошно вопил, будто и дом этот, и огонь, и уютная постель — все призрак, и если он заснет, то уже не проснется, однако от излучаемого тепла лед сознания быстро таял, терял острые кромки и скоро вообще превратился в лужицу.
— Не спать! — приказал он себе и, положив пистолет на живот, снял с предохранителя. Палец, лежащий на спусковом крючке, дисциплинировал, бодрил, но огонь, беззвучно полыхавший в камине, завораживал.
Шабанов очнулся с давящей головной болью, словно каленый обруч набили на череп и теперь медленно сжимают. Последние два дня она, было, совсем утихла, лишь изредка стреляло в ухе или ощущался прилив кипящего, как масло на сковороде, палящего жара. Он не обольщался, что дело идет на поправку, и относил это к процессу гниения, отмирания живой ткани, и вот теперь вместе с постоянной болью начался какой-то новый этап. Он ощупал НАЗ, расстегнув замок, сунул руку внутрь: в этом призрачном мире ничему верить нельзя! «Принцесса» преспокойно дремала на дне мешка, прикрытая сверху продуктами и боеприпасами.
В камине лежал холодный пепел, но в доме снова было тепло и настолько уютно, что не хотелось вставать с мягкого дивана. Пожалуй, если б не этот обруч на голове, ни за что бы не встал, но лежать и слушать в себе боль — мучительно, лучше ходить, двигаться, выветривать, размывать ее активным током крови. Спустив ноги на пол, он ощутил тупые толчки в ранах, зажгло обоженные, взявшиеся коростой лодыжки, а подошвы опалило, будто наступил на угли.
— Худо дело!.. И все равно надо расхаживаться. Ну, давай, выживай, Шабанов!
Он натянул ботинки, закинул НАЗ за плечи и, стискивая зубы, пошел на реку умываться. Слепящее яркое солнце добавило боли, в связку органов «ухо, горло, нос», кажется, входили и глаза. Зрение опять то раздваивалось, то собиралось в один круг, словно он смотрел в подзорную трубу. Герман привык к свету и огляделся на ходу: нет, пока он спал, ничего не изменилось: тот же пустынный берег с растерзанными ледоходом кустами, чистый, огороженный выгон, хвойный лес за спиной по склону. А восточное и выше многоступенчатая и высокая гора с широкой, обращенной к солнцу залысиной — вон где горнолыжная трасса! Пейзаж, прямо сказать, швейцарский…
