Карточка с черным обрезом утонула в складках бархатного плаща и Сайлас исчез бесследно, как и подобает его племени.
Ник, не расстегивая, стянул куртку через голову и пошел на вершину холма, в Фробишеров склеп, а там - вниз, вниз, все дальше и дальше вниз.
Он положил брошь рядом с ножом и кубком.
– Вот она, - сказал он. - Ее почистили, смотри, как блестит.
ОНА ВЕРНУЛАСЬ, прошипел Убиец, и удовлетворение звучало в его дымно-извивающихся голосах. ОНА ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
*
Ночь оказалась длинной, но рассвет был уже недалек.
Ник шел, сонно и словно оробев, мимо маленькой уютной гробницы покойницы с чудным именем мисс Свобода Тарракан («Что потратила она, исчезло без следа, А то, что отдала, всегда с ней. Странник, будь милосерден!»), мимо склепа Гаррисона Вествуда, приходского пекаря, и его жен Марион и Джоун, направляясь к пустырю за оградой. Мистер и мистрис Оуэнс умерли несколько веков назад, еще до того, когда было признано, что бить детей неправильно, так что этой ночью мистер Оуэнс в полной мере выполнил то, что считал своим долгом, и тощие ягодицы Ника немилосердно горели. Но гораздо хуже, чем после любой порки, Нику стало, когда по лицу мистрис Оуэнс он увидел, как они за него беспокоились.
Он дошел до железной ограды, отделявшей поле горшечника от освященной земли, и протиснулся между прутьев.
– Эй! - позвал он. Никто не ответил. Даже тень под кустом боярышника была самой обычной тенью.
– Тебя случайно не наказали из-за меня? - спросил он.
Тишина.
Он вернул штаны в сарай - в обычном сером покрывале было намного удобнее, но куртку оставил: ему нравилось, что в ней были карманы.
Когда он относил джинсы в сарай, он взял оттуда маленькую косу, которую висела на стене, и теперь, храбро размахивая ей, бросился в бой с крапивой на поле горшечника, и она отступила перед его натиском и пала к его ногам, но он не успокаивался, пока перед ним не осталась только жгуче-зеленая стерня.
Он вынул из кармана большое стеклянное пресс-папье, переливавшееся внутри многими цветами, а еще - баночку с краской и кисточку.
Он окунул кисточку в краску и аккуратно вывел на пресс-папье две коричневые буквы:
Э и Х,
а под ними дописал:
«Мы все помним».
Уже почти рассвело. Скоро надо было идти спать, а ему теперь вряд ли стоило опаздывать, по крайней мере некоторое время.
Он положил пресс-папье на клочок земли, который совсем недавно был зарослями крапивы, примерно в том месте, где, по его расчетам, была бы ее голова, и, бросив на свою работу прощальный взгляд, пролез сквозь ограду и пошел, уже совсем не так робко, вверх по склону.
