Я не нашла в этом искусном, велеречивом бледно-зеленом письме ничего существенного. Как же я ошиблась…
В доме у Келли было очень чисто, опрятно и душно. Она провела меня через короткий коридор, увешанный темными фотографиями неизвестных мне людей, в гостиную. Огонь потрескивал в камине, выложенном изнутри голым кирпичом, и на мраморных разводах облицовки не было заметно ни пятнышка золы. Тяжелые шторы густого красно-коричневого цвета свисали до самого пола, все лампы были включены; стояла страшная духота.
В удивлении и замешательстве я остановилась у входа под аркой. Келли этого не заметила. Я видела, как она кутается в свою белую меховую накидку, будто мерзнет.
– Мы переехали сюда совсем недавно, – бросила она через плечо. Это прозвучало, как извинение, но я не могла понять, за что она извиняется.
– А здесь мило, – отозвалась я и прошла в комнату. Казалось, что за окнами зимняя ночь.
Келли приглашающим жестом указала на кресло-качалку:
– Будь как дома.
Я села. Несмотря на то что кресло стояло на другом конце комнаты, уже через несколько секунд та сторона моего тела, что была обращена к камину, нагрелась до невозможности и я начала потеть. Келли приволокла себе пуфик, поставила его почти что в самый камин и устроилась сверху, обхватив руками колени.
Тишина, в которой слышалось только ее тяжелое дыхание да потрескивание дров в камине, вызывала ощущение неловкости.
– Сколько времени вы уже здесь живете? – спросила я, просто чтобы что-то спросить.
– Пару месяцев. С первого апреля.
Ага. Значит, она в курсе, что на дворе лето.
– И надолго вы собираетесь остаться?
Я понимала, что это становится похоже на допрос, но отчаянно пыталась нащупать точку опоры. Со мной такое бывало и прежде, хотя никогда еще я так ясно не отдавала себе отчета в причинах собственного поведения. Меня трясло, и от жары кружилась голова. Мне казалось, что я уже давно плыву куда-то далеко-далеко.
Теперь я понимаю, насколько глупо было с моей стороны смотреть на Келли как на балласт. Она к тому времени стала уже настолько невесомой, что уже никого не обременила бы.
И вдруг – со мной часто такое случалось, стоило мне оказаться во власти какого-нибудь сильного чувства: страха, радости, отчаяния – я ощутила тяжесть отцовского тела у себя на руках и прикосновение тонких словно паутинка волос, щекочущих губы. Я закрыла глаза от боли и прижала руки к груди, будто пытаясь удержать драгоценную ношу.
– Что с тобой, Бренда? – спросила Келли голосом, почти полностью лишенным выражения, и я, сама не понимая, что делаю, закрыла руками глаза.