Сцена была впечатляющей: в центре возвышенности стоял, широко расставив ноги, бармен Костя, выставив вперед живот и медленно озирал окрестности в поисках желающих побеседовать с ним «по душам». Но эта победная сцена продолжалась недолго – неожиданно сзади него на стойку бара впрыгнул неизвестно откуда взявшийся Седой. В руках у него была деревянная табуретка. Не утруждая себя формальностями об объявлении войны, Седой размахнулся табуреткой и со всего маха вероломно опустил ее на голову бармена.
Седалище табуретки было фанерным, и от такого страшного удара проломилось, застряв на голове победителя. Таким образом, состоялась своеобразная коронация героя салуновской драки. Однако шапка, хоть и шла Сеньке, но оказалась все же тяжела для него. Бусинки Костиных глаз стали величиной с пуговицы и закатились, словно он хотел рассмотреть, что у него там сверху. После этого он со странным гудением, подобно морскому лайнеру, удаляющемуся в дальнее путешествие, стал опускаться вниз. И наконец банальным мешком с навозом рухнул на пол бара.
Седой живчиком спрыгнул со стойки и с видом тореадора обошел поверженного быка – Костю. Затем подошел к стойке бара и, поставив два стакана, наполнил их водкой. Один из них он протянул проститутке и сказал:
– Давай дуй к своей лысой зазнобе, и чтобы через пять минут он был как огурчик!
Девица вальяжно взяла стакан и, виляя задом, направилась к поверженной туше Дынина. Сам же Борисов направился ко мне и, присев на корточки, поводил у меня перед носом рюмкой с водкой. Это пробудило мою волю к жизни. Я, собрав силы, приподнялся и взял из рук боевого товарища рюмку с эликсиром жизни. Выпив ее, я уже мог с полным основанием утверждать, что являюсь полноценным человеком. Я встал на ноги и медленно зашагал к стойке бара. У меня слегка побаливал затылок.
– Лихо ты его «вырубил». Молодец, – сказал я, поглядывая на огромное пузо лежащего на полу бармена.
– В отличие от него, я не столь одарен физически и поэтому с детства предпочитаю настоящую салунную драку, без правил, – ответил Седой.
К этому времени проститутка с удивительной стойкостью втаскивала на авансцену едва передвигавшего ноги Дынина, приговаривая при этом как заботливая мама:
– Ух ты, мой сладенький, упал мой маленький... Что, заинька, больно? Скажи, где больно?
С этими словами она усадила Дынина на стул, сама села ему на колени и прижала его лысину к своей декольтированной груди. Дима был покорен, как младенец, и сцена выглядела почти идиллической. Своими силами до стойки бара добрался Исмутенков, настроение которого было далеко не радужное. Он уселся на стул, рассеянно вертя в руках свои разбитые очки. Левая половина лица Дрюни от полученной оплеухи была намного краснее правой. Щека наверняка болела, но он был настолько опустошен и подавлен, что не замечал этого.
