Они играют час пять минут и покидают эстраду совершенно измочаленные, под неистовый шквал аплодисментов.
На улице их окружают американские корреспонденты. Эй-Би-Си с квадратной голливудской челюстью: "Что вы чувствуете сейчас?" Ллойд, тяжело дыша: "Хэпинис. Счастье."
Кончается фестиваль. Уже отшумел заключительный банкет, на котором лауреатам вручали дипломы. Остался позади "джем сейшн", во время которого на сцене одновременно скапливалось от десяти до двадцати музыкантов. Разлетаются самолеты, уходят поезда. Ранним-ранним утром исчез из города Ленинградский ансамбль пантомимы.
На Выйду-вальяк ко мне подходит здоровенный парень.
— Я вижу, вы джазист, — говорит он, кивая на мой значок. — Махнемся значками. Я вам свой, боксерский, а вы мне свой, джазовый.
— Нет, никогда, — твердо говорю я.
— Понимаешь, я ведь боксер…
Рука его тяжело давит мое плечо.
— Все равно не отдам, хоть убей, — говорю я.
Парень вдруг улыбается.
— Ну, гуляй.
Вхожу в гостиницу, поднимаюсь по лестнице. В холле третьего этажа на диване сидит белобрысый тромбонист, разговаривает со своим тромбоном, грозит ему пальцем в раструб.
— Ты думаешь я не… А я тебе скажу, что ты… Больно много о себе воображаешь!.. Тоже мне тип!..
Стою у окна. Дождь. По мокрой улице к агентству Аэрофлота проносят смиренных зачехленных бегемотов.
Я снова хочу в страну джаза.
>Май 1967. Таллин
