Нет, месяцами, годами биться над чем— то трудноразрешимым — это он не умел и не любил.
Надо что-то делать — такая мысль мелькала по четвергам, когда читал он сводку, скупо и выразительно рисовавшую увольнение в среду. Надо на что-то решиться — думал он по понедельникам, после многих ЧП, какими отмечалось увольнение в субботу и воскресенье. Крепость, настоящая крепость. Кому бы поручить осаду ее?
Себя оставлял как бы в стороне.
Но тут случай в Мартыновой слободе. Скандальный, позорный, отвратительный.
Произошло это в самом начале мая, на восьмом месяце службы в Севастополе, в воскресенье. Здоровье отменное, настроение прекрасное, погода чудесная. Иван Данилович Долгушин отправился в Стрелецкую бухту, в училище, к бывшему подчиненному. Он встретил его случайно месяца три назад: у бывшего подчиненного служба не пошла, капитаном 3 ранга сидел он на кафедре торпедной стрельбы, «приборчик Обри не сработал» — так выразился бывший командир звена, объясняя и чин, и скромную должность преподавателя, и некоторую ограниченность в желаниях. «Устройство, держащее торпеду на заданном курсе», — растолковал он Люсе смысл выражения, и Люся мгновенно поняла. Молодец, дочура!
Тогда, при встрече, Долгушин пригласил его к себе, но тот так и не появился на проспекте Нахимова, в доме, где полно адмиралов. Приходилось ехать самому, в штатском, с Люсей, на денек прикатившей из Симферополя, где она училась в институте.
У преподавателя засиделись, благо тому имелась дополнительная причина: повышение в звании и скорый перевод в Бакинское училище начальником кафедры. Хотя Долгушин подстроил и повышение и перевод, тому и другому он бурно порадовался. На огонек заскочил сослуживец преподавателя, тоже преподаватель, с кафедры военно— морской тактики, капитан-лейтенант, парень чрезвычайно умный, ловкий, дерзкий, умеющий работать на публику. Притворился выпившим чуть— чуть сверх меры, прикинулся долдоном, Долгушина, конечно, он знал в лицо, но, будто обознавшись, принимал его за какого— то мичмана— лаборанта, покровительственно хлопал по плечу, называл «батей», «марсофлотцем», улыбками давая Люсе понять, что все это спектакль, что он прекрасно знает, кто ее отец, но раз им, молодым, представилась возможность похохмить, так почему бы и не похохмить? Многих долдонов в форме плавсостава встречал Долгушин, но такого обаятельного и дерзкого — впервые, да он ему тем уже понравился, что расшевелил Люсю. Та ведь еще оправлялась после смерти матери в Москве, еще в себя не пришла, и вот Люся смеялась, Люся светлела… Спасибо тебе, долдон!
