— Хлебом меня не корми, дай докопаться до истины. Это ты — любитель ретироваться через балкон. Что сделано, то сделано. Может быть, ты скажешь потом спасибо, что все так произошло.
— Спасибо, — сказал я заранее, и зачем-то раскланялся.
— Смейся, паяц! И что ты думаешь дальше делать?
— Прийти к ребятам из уголовки. Рассказать как все было. Дадут условно.
— Кретин. Слабак. Учитель. Ты даже не смог напугать девочку.
— Девочка сама кого хочешь напугает, а потом накормит. А что предлагаешь ты?
Она сняла очки. Говорят, когда очкарики снимают очки, их взгляд становится беспомощным и беззащитным. Может, у других очкариков он таким и становится, но только не у Беды. Она уверенно уставилась на меня взглядом вздорной бабы, которая сделает все по-своему, даже если мир перевернется.
— Я предлагаю не прятаться, не паниковать, и уж тем более не бежать сдаваться. Вести себя так, будто ничего не произошло. Ходить на работу, жить так, как мы жили, — она усмехнулась, — и там, где мы жили. Есть большая вероятность того, что никто не видел, как мы угнали машину, как ты тащил Возлюбленного по черной лестнице вниз, и уж тем более никто не знает, что перед этим мы опробовали в действии «ракету». Все может пройти без последствий, и тогда у нас будут развязаны руки, чтобы попытаться выяснить, что произошло на самом деле. Нужно понять, кто и зачем хочет упрятать тебя за решетку.
Она развернулась и пошла в коридор. Она все решила. Постановила. Утвердила. И никакое другое мнение ее не интересовало.
— Эй! А как же Женька? — я поплелся за ней. В коридоре она натянула дубленочку.
— Пусть живет здесь, не высовывается, пельменей ему на неделю хватит. Крыша и харч — все как он мечтал. Ильич перекантуется у Нэльки, ее достали его трехразовые набеги, она мне жаловалась. Она хочет семью, уют, детей и борщи в воскресенье.
— Стой! Ты куда? — заорал я, глядя, как она сражается с замком входной двери.
— Домой. Потом на работу. Потом снова домой. Не собираюсь прятаться по углам и тебе не советую.
— Ребята, давайте я сдамся в ментовку! — выполз из кухни Женька. — Ну, эвакуировался, заблудился, вернулся и сдался — с кем не бывает?!
— Я тебя подвезу, — сказал я Беде, в надежде, что она не уйдет так быстро и просто.
— Тачка до моего дома стоит тридцать рублей. И они у меня есть. — Она вышла и захлопнула дверь перед моим носом.
Она ушла так, будто мы не спали с ней под одним одеялом, не умирали от хохота над одними и теми же шутками, не сидели долгими вечерами в ее маленькой, тихой квартирке. Она пишет и курит, курит и пишет, а я проверяю кучу тетрадей, контрольные, в которых так трудно разобраться из-за хаоса, царящего в пятнадцатилетних головах. Я читаю ей бред, что Ленин — это «дедушка с фронта», она хохочет и орет: «Заткнись! Не мешай мне работать!». Как будто не она устраивала мне ночи, от которых на первых уроках у меня тряслись ноги в коленках, и я путал слова, вызывая взрывы хохота в классе. Будто не от нее я удрал с балкона четвертого этажа от отчаяния и неравнодушия.
