Потому-то я и либеральничал на тарификации. А вот коллеги по творчеству проявляли непомерное рвение, особенно когда дело доходило до высших ставок. Секретарь комиссии, как пономарь, зачитывал список, я спрашивал:
— Кто за?.. Дальше…
И вдруг один из маститых взрывал тишину:
— Постой, постой… Это что ж, он будет получать столько за съемочный день, как и я? Нет, нет, слишком жирно будет!
И начинались прения. Но они-то не знали, что протокол протоколом, а потом еще будет приказ министра, и в его воле было шагнуть за пределы протокола, тем более что в этом вопросе он был солидарен со мной.
Вспоминая прошлое, я останавливаюсь больше на конфликтах, где ярче всего отражается характер моей работы. С 1964 по 1986 год — более двух десятилетий под высоким напряжением, между молотом и наковальней, где наковальня — это монолит творческой среды, не терпящей перста указующего, а молот — тот самый перст, а то и кулак: “Не пущать!”. Мы чаще всего не знали персоны, которая обрушивала гнев на нерадивых киношников, нам просто сообщали: “Есть мнение”. И точка. Ермаш знал больше меня, потому что за долгие годы работы в ЦК обзавелся друзьями и иной раз мог вывести картину из-под удара, но это удавалось не всегда.
Элем Климов, на мой взгляд, снял очень хороший фильм “Агония”, но он был на грани “проходимости” — слишком яркое и необычное зрелище, а новизны начальство боялось, “как бы чего не вышло”. Предвидя это, мы подкрепились ленинской цитатой в эпиграфе, оценивающей Распутина и распутинщину. Казалось, сделали все, чтобы обезопасить картину, тем более что она пошла нарасхват по “спецточкам” — некоторые заказывали по два раза. И вдруг, как в детективном фильме: “Есть мнение”… Говорят, что возникло оно на заседании Совета министров, и высказал его сам Косыгин. Ермаш, действуя окольными путями, пытался вызнать, что конкретно имело в виду “мнение”. Поправив кое-что, написали записку в секретариат ЦК с просьбой снять “табу”. Отказ. Еще и еще раз смотрели вместе с режиссером, отыскивая, где жмет, подрезали наиболее шокирующие сцены разгула Гришки, и вторая бумага ушла на Старую площадь. Опять отказ. Ермаш вызвал меня:
— Готовь еще одну записку.
— Ты с ума сошел. — Я знал, от чего предостерегал. Существовал негласный номенклатурный кодекс: если министр, дважды входивший с запиской в ЦК, настаивал на своем, значит, либо дурак, либо не согласен с позицией Центрального Комитета. В обоих случаях надо поставить его на место. Но на другое. А может быть, и отправить на свободно-выгульное содержание (это был прогрессивный метод содержания скота).
