— Не здесь, — предупредила она. — Это мой дом, и я не желаю, чтобы тут дымили.
Австриец удивленно взглянул на Джил и вновь пожал плечами. Выйдя из хижины, он тут же закурил и всю дорогу энергично пускал дым в ее сторону.
Джил решила воздержаться от резких замечаний. Не стоило его беспрестанно одергивать и раздражать. Она здесь на испытании, и она — женщина; к тому же, Шварц занимает высокое положение и близок с Файбрасом. Нужно смириться, спрятать гордость в карман.
Стоит ли? На Земле, стремясь к своей единственной цели — стать командиром дирижабля, — она получала достаточно оплеух. Потом, вернувшись домой, в ярости била посуду и размалевывала стены ругательствами. Конечно, все это ребячество, но после дюжины тарелок спокойствие возвращалось к ней. Однако здесь будет еще хуже. Уйти отсюда невозможно — другого места для нее нет. Только в Пароландо будет построен дирижабль, уникальный аппарат, единственная ее надежда.
Шварц остановился у подножья холма. Он показал на аллею раскидистых сосен, в конце которой маячил длинный сарай.
— Ближайшее к вам отхожее место. Здесь будете по утрам опоражнивать свой ночной горшок. В одно отверстие — мочу, в другое — экскременты.
Он помолчал и добавил:
— Обычно нужники чистят те, у кого не кончился испытательный срок. Содержимое доставляется на пороховой завод для переработки и подается на шнек. Конечный продукт пищеварения — калиевая селитра и…
— Да знаю я, — процедила она сквозь зубы, — не дурочка же. Всюду, где производят серу, используют такой же процесс.
Шварц приподнялся на носках, с удовольствием пыхнул сигарой, потянулся. Будь у него подтяжки, он бы щелкнул ими.
— Большинство испытуемых работает на этом заводе не меньше месяца. Малоприятное занятие, но прекрасно дисциплинирует. Кроме того, отсеиваются непригодные.
— Нон карборундум иллегитиматус, — произнесла Джил.
— Что такое? — небрежно переспросил он.
— Это латынь. Правда, несколько вульгарная. А переводится так: «Не позволяй невеждам поучать себя». Зарубите себе на носу — ради серьезного дела я могу собирать любое дерьмо.
— Да вы грубиянка!
— Конечно. Но если вы — мужчина, а не одуванчик, то должны быть таким же. Впрочем, в этой стране могут быть другие порядки. Слишком много цивилизации…
— Как мы здесь изменились, — он говорил медленно и горько. — Не всегда, правда, к лучшему. Если бы мне в 1893 году сказали, что я буду выслушивать от женщины, — не проститутки или фабричной девчонки, а от женщины из общества — грубые непристойности и мятежный…
