Подняв фонарь, она теперь светила мне в лицо и рассматривала меня сочувственно, но без всякого удивления. Ее безумие перекликалось с моим, если между ними вообще было отличие. Мы оба дошли до того состояния, близкого к опьянению или общему помешательству, какое высекает при ночных встречах между двумя существами, чаще всего - мужчиной и женщиной, огненную искру, разгорающуюся тем ярче, чем больше оба изнурены и жалки, чем сильнее расстроены их нервы, чем больнее поражены они бессмысленной и мстительной судьбой. Именно таким я стал, поглощенный мыслями о той, кого утратил, и в горестном изнеможении той женщины я видел отражение собственной печали и бессилия, возвращенных зеркалом прекрасного лица твоего двойника, дитя мое. Она сказала: "Черная рубашка", но вовсе не казалось, что слова обращены к отверженному, каким я чувствовал себя из-за своей одежды. Голос звучал совсем как твой, только надломленный старостью или горем.
На волнах с тихим плеском покачивалась темная скорлупка лодки, я даже не сразу разглядел в темноте ее борта, и женщина мне предложила (так, будто я давным-давно принял приглашение) сесть в нее и сказала, что сама со мной поедет. Почему-то лодочницы всегда наводят меня на мысль о смерти, лодочники же неизменно представляются спутниками веселья и развлечений. Не знаю, дано ли мне откровение, или это необъяснимая прихоть моего ума, но это так. "Должно быть, моя возлюбленная покинула этот мир", - подумал я; и смерть подстерегала меня на окраине города, приняв ее обличье, нарядившись в длинное прабабкино платье, в котором девочка моя еще недавно танцевала. Я вспомнил, как звенел среди масок твой смех, больше мне не суждено его услышать. "Если это смерть, - подумал я, - за мной явилась, взяв твое лицо, в твоей одежде, будь благословен ее приход"; не могло быть лучше встречи ночью, на пустынной набережной, где обрывается город.
И без дальнейших колебаний я шагнул в лодку. Женщина проворно отвязала швартовы и ловко, хоть была в длинной юбке, спрыгнула ко мне. Из рубки вышел мужчина, тоже в черном с головы до ног, он завел мотор, потянув за веревку, и лодка отчалила от берега.
Мы сидели на набитых конским волосом подушках, покрытых темным, вытертым и потускневшим бархатом. Из той же ткани был ковер под нашими ногами. Того же цвета была обшивка лодки, украшенная слезками из мелких гвоздиков; я невольно перевел глаза с печального узора на стеклярусную вышивку, отягощавшую воротник и рукава моей соседки, - то и другое выглядело одинаково мерзко. На носу лодки взвился на дыбы серебряный конь, существо невиданное в этом городе, где никогда не раздавалось его ржание, ни разу не простучали копыта, здесь лишь труп его попадает в дешевые мясные лавки, однако, отлитый в четырех экземплярах из бронзы и пышно позолоченный, он возвышается над входом в собор на людной площади. От присутствия мифического и священного животного мне легче не стало. О, нет, ничуть!.. Мой взор упал на другие мелочи в том же вычурном загробном вкусе. Я подумал - и ужас охватил меня, - что, должно быть, сел в похоронную лодку, вместе с кортежем направившуюся под вечер к кладбищу на острове стекольщиков, и что, если эта женщина с безумным взглядом, в вышитом слезками платье не воплощение смерти, она может оказаться лишь профессиональной плакальщицей. И все же она поразительно напоминала тебя, возлюбленное дитя мое, тебя, истрепанную годами, которые для тебя не могли наступить, если случилось то, чего я боялся, и тебя уже не было в живых.
