Деревня опять словно вымерла; женщина, рубившая дрова, исчезла со двора; проселочная дорога была пуста. Только над рекой, у ракитовых зарослей, спокойно паслось стадо; мальчик в солдатской пилотке сидел на берегу и швырял в воду камни.
Вой машин все еще сверлил воздух. «Одиннадцать… двенадцать». Коралл машинально отмечал наплывы гула; на пятнадцатом в сознании пронеслось: «Не меньше пятнадцати…» Но он был по-прежнему невозмутим; звериное чутье, тяжесть руки, висящей на перевязи, уверенность в себе, пистолет, ручкой давивший на ребра, мышцы, несмотря на усталость, чуть напрягшиеся, как перед прыжком, – он был готов к борьбе. Ничто не могло захватить его врасплох.
Рокот машин стал тише, шум моторов уплывал и растворялся вдали.
* * *
Уже двенадцать дней отряд находился в окружении. Переходы делали ночью. Топтали росистые хлеба, брели по картофельным полям, перебирались через безлюдные шоссе, вязли в подмокших лугах, дышавших кислым паром, продирались сквозь ельник, на утлых лодчонках переправлялись через черные, молчаливые реки, поблескивавшие лунным серебром. Рассвет выхватывал из темноты бледные, осунувшиеся лица. Если успевали до восхода солнца углубиться в леса, отдыхали часа два, а потом по команде отряд поднимался вновь на марш. Когда день заставал их в открытом поле, занимали ближайшие выселки: рядовой состав забирался в овин, начальство располагалось в хате, ставили часовых в тени построек. Днем спали, объедались жирным мясом, перематывали портянки на сопревших ногах и чистили оружие. Часто прислушивались к рычанию круживших поблизости моторов и улавливали одиночные выстрелы, а иногда – отголоски каких-то яростных схваток, видимо, другие группы отстреливались. В сумерках выходили во дворы и опять становились в строй.
Коралл понял, что жизнь партизанская – сплошная ходьба. Недаром крестьяне говорят: «Он ходит в партизанах». После первых дней упоения оружием и свободой, открывшей перед ним дороги, просеки и лесные поляны, он снова стал ощущать знакомое беспокойство; снова все, в чем он принимал участие, было, по его мнению, приключением, игрой в войну. Ночные походы, ненужные сборы по тревоге, беготня, пьянки на постое, боль в натруженных ногах – вот все, что он видел в этой полудетской забаве. Немцы маячили где-то на горизонте, иногда приближались; гул моторов нарастал, становясь отчетливым, многоголосым рычанием, но ни разу пути их не пересеклись, и Коралл думал, что они не пересекутся никогда. Словно существовало какое-то неписаное соглашение между немцами и командованием отряда: не будем хватать за горло друг друга… Война идет совсем в другом месте; во всяком случае, не там, где он, Коралл. У него было такое впечатление, что все эти тревоги, неожиданные марш-броски, маскировка в овинах – просто самоцель. Конечно, Коралл понимал, что он не прав, но ощущение какой-то искусственности было сильнее доводов рассудка; опять что-то выскальзывало у него из рук, он терял надежду на настоящее дело. Опять – все впустую.
