Понадобилось два десятилетия, чтобы я хоть частично осознал смысл этих мгновений, чтобы понять, насколько по-детски был я несправедлив и наивен. В сущности, все, кроме меня, пережили минуты прощания с Землей глубоко и человечно. Они прощались со всем что было им бесконечно дорого и близко. Они прощались с Землей, может быть, единственно прекрасней планетой в неизмеримой космической пустоте. Никто не знал, не прощается ли он с ней навсегда. Прощались с близкими, с матерями, с детьми, прощались, как прощается идущий на смерть. Многих и многих из тех, кто остается, им не суждено больше увидеть. Для нас на “Аяксе” должно было пройти немногим более полувека, но никто не мог точно вычислить, сколько времени пройдет на Земле. Если мы и вернемся когда-нибудь, кто знает, что мы застанем?
- Ну, поехали! - подал голос Бессонов. - Поехали, малец… Увидишь сейчас Курскую аномалию…
Загорелся транспарант “Старт”, заработали двигатели, хотя и на минимальной тяге. И все же динамический удар был сильным, минут десять я лежал приплюснутый к креслу. Постепенно давление ослабело, ускорение едва чувствовалось. Комендант поднялся со своего места и обратился к экипажу:
- Счастливого нам плавания!
Хенк улыбнулся, зубы его блеснули в мягком свете. Он редко улыбался, и улыбка его не была ни веселой, ни ироничной, ни вызывающей. Для меня, во всяком случае, эта улыбка Хенка составляла большую загадку, чем улыбка Джоконды. Похоже, только Бессонов вполне понимая этого молчаливого шведа…
С Бессоновым связаны все мои самые ранние и лучшие воспоминания. Когда я мысленно возвращаюсь к тем годам, передо мной неизменно всплывает его круглое, веселое, тогда совсем молодое лицо. Пока я был мальчишкой, он просто не отходил от меня. И сейчас мне трудно объяснить его привязанность. Может быть, это славянская доброта и забота о круглом сироте? Или нежное сердце, которое тянуло его к самому беззащитному? Надо сказать, что он успешно справлялся с ролью отца или дедушки, хотя был иногда немного докучлив.
Чаще всего он навещал меня со своими миниатюрными аппаратами. Войдя, чуть не с порога спрашивал:
- Что ты хочешь сегодня? Может быть, пожар в прерии?..
- Давай пожар.
- Это шедевр, - объявлял он, усаживаясь рядом.
Мгновение тьмы, и мы оказываемся в прерии - бесконечной, бурой, выгоревшей под беспощадным солнцем. Мы не созерцали ее со стороны, мы неслись посреди этой прерии на обезумевших от страха животных. Топот сотен копыт оглушал меня. Кони храпели и ржали, я чувствовал ужас в их темных глазах. За спиной у нас колыхалась красная завеса пожара, над нашими головами неслись черные клубы дыма. Мустанги летели галопом, спина к спине, пена падала из их ртов. Постепенно мной овладевало чувство неотвратимой гибели, хотя я отлично знал, что это даже не сон. То и дело какой-нибудь из коней падал, другие спотыкались о него, я видел судорожно бьющие по воздуху черные копыта, мокрые лошадиные животы, перепутанные гривы. Еще немного, еще чуть-чуть, и я тоже полечу в эту кучу, буду раздавлен копытами и копошащимися телами.
