Несведущий человек мог, конечно, заключить, что на заводе некудышный директор — то бишь начальник цеха! — но Калядин-то знал точно, что у него ни к чёрту весь коллектив, исключая, может быть, двух обжигальщиков да формовщиков, ну и Наташу с Новомиром… Почему? А потому что сезонный, сборный народишко. На промыслах, к примеру, кто работает? На промыслах — кадровики, те, что ещё с первых пятилеток познали всю суть времени, важность труда в общественном производстве! На стройках теперь молодёжь по комсомольским путёвкам вкалывает со знанием дела и молодым энтузиазмом, идёт, можно сказать, по стопам отцов. А на сезонном заводе — кто? Кто на него пойдёт, если этот допотопный цех без особых перспектив, без базы, без своего жилого фонда? Ясно, кто.
Пусть пишут, пусть катают заявления! А чего их не катать-то — бумаги много, бумага все терпит! Жизнь есть жизнь, бывают, конечно, всякие неувязки, упущения в работе, а писать жалобы теперь уже стали за то, что на «ты» назвал.
Нет, чего всё-таки от него хотят? Персональной пенсии он не дождался, так дали бы хоть до нормальной дотянуть! Работал, кипел, мучился, сам ночей не спал и другим покоя не давал, а теперь…
Тяжёлый булыжник ударил в днище «газика», машину тряхнуло. Калядин поправился, глянул вокруг. Дорога шла вдоль знакомого обрыва по левой стороне. Новомир крепко вцепился в баранку и не фасонил, как давеча, на подъёме. Слева, в глубокой низине, по мелколесью, торчали чёрными колышками буровые второго промысла. И вспомнилось вдруг…
Когда подошли сюда немцы, когда стало ясно, что промыслов не отстоять, они с Матвеевым самолично взрывали действующие скважины, те самые буровые, которыми гордились, на которых дневали и ночевали иной раз. И когда загремело, поднялся над горными увалами чёрный дым от горящей нефти, Матвеев заплакал. Заплакал Ванюша Матвеев, бывший твёрдый комсомольский секретарь, а после — его первый помощник и заместитель. Он плакал, как мальчишка или престарелая бабушка на расставании, а Калядин — нет. У него нервы были покрепче в те годы, он всегда просто работал, просто делал дело.
После войны Ванюша, правда, обскакал его, поступил на заочное, а потом — в Высшую школу, в Москву. Так ведь у него за плечами и раньше техникум был, а у Калядина неполносреднее…
Калядин тонул в глубоком кресле в кабинете второго секретаря, дымил папиросами и обиженно смотрел на друга. А высказаться хотелось до того, что слова сами сорвались с языка, непрошеные какие-то, не калядинские слова:
