— Компрессорную… что же? Списываем? Как малоценный инвентарь в конце года?
Как странно получается иной раз — Калядин не назвал себя, и вот уже мелькнула за стёклами очков какая-то замкнутость, то ли отчуждённость.
— Да. Списали. Не нужна стала, — сухо и коротко отвечал инженер, глядя поверх Калядина.
— Та-ак…
Калядин крякнул, потёр толстыми пальцами переносицу и, кивнув в сторону дороги, двинулся к машине. Инженер пошёл следом.
Солнце спряталось за лесом, и сразу стало свежо, сыровато, как и полагалось в горах в эту пору глубокой осени. Калядин завернулся в пальто и целый километр молчал, свесив голову. Говорить поначалу ни о чём уже не хотелось. Потом не выдержал, сел вполуоборот к заднему сиденью:
— Что получилось-то? Мы же её строили надолго, по специальным проектам. Не обеспечила, что ли?
Инженер с готовностью подался вперёд, Калядин услышал его дыхание:
— Вы знакомы с принципом вторичных методов?
— Кое-что понимаем… — сказал Калядин без особого нажима, как бы между прочим.
— Ну, тогда вам будет ясно. Воздух, который закачивался и давил на пласт — я имею в виду продуктивный пласт! — где-то опередил самое нефть. Так бывает на очень старых месторождениях. Технологический режим исчерпал себя: теперь сколько ни качай, тот же воздух прёт обратно по скважинам, а толку — чуть. — Инженер усмехнулся. — Искусственная мера не может быть вечной.
Всё верно. Но какого чёрта улыбаться? Погиб целый участок, а может, и весь промысел, и — смех! Беззаботный, глупый, точно у этого недоросля Новомира! А кто смеётся? Инженер, специалист, которому бы плакать следовало по всем статьям! Куда уж дальше?!
— Просчёт, значит, вышел в проекте? А кто считал, не ваши предшественники? Инженерия все предлагала!
— Трудно сказать, — промычал инженер бесстрастно, словно перед ним был лист ватмана, а не живая жизнь. — Проект разрабатывали, по-видимому, «на ура», не стоило, конечно, размахиваться столь капитально. Время, однако, послевоенное требовало особой скорости, тогда у нас не было ни Второго Баку, ни западносибирских резервов. Но разбираться теперь в этом нет смысла: промысел очень старый, истощённый, здесь ещё иностранные концессии портачили во время оно. Не было и надлежащей изоляции по горизонтам… Хищничество до хорошего довести и не могло. Естественный финал, так сказать.
Всё было ясно Калядину, но — почему никакой озабоченности? Откуда бесстрастность? Прямо в оторопь бросает от этого академического спокойствия.
