– Например, этой. Где Голубка, – попытался на вести Игнатьича на нужную тему Вова.
– С Голубкой случай особый, – немедленно отозвался Савелий Игнатьевич.
– Почему особый? – рыжеволосая Настя с интересом взглянула на сторожа.
– Да уж такие дела. – Сторож снова принялся, скрести подбородок.
– Какие? – спросила Настя.
– Такие, – ответил Савелий Игнатьевич. – Как оно водится, если могила проклята.
– Дядя Савелий, ты им расскажи, – вклинился Вова. – А то они мне не верят.
– Почему не верят?
– Ну, как-то странно, – сказала Маша. – Мы раньше о таком только в книгах читали.
– А вы после полуночи сюда хоть раз придите, будет вам сразу и книги и кино, – хитро глянул на них Игнатьич. – Вот, к примеру, позавчера…
Савелий Игнатьевич вдруг замолчал, словно бы решая, следует ли продолжать.
– Что позавчера? – Вова даже разинул рот от любопытства.
– Иду поздно ночью, а мне навстречу тот самый хахаль Голубки, – хриплым голосом проговорил сторож.
– Которого подорвали? – вырвалось у Димы.
– Он самый. И главное, я туда, а он мне навстречу. У меня аж мурашки по телу. Думаю: «Все, Савелий, пришел твой последний час». А мужик улыбнулся мне ласково. Я в кусты. Потом осторожненько голову высунул, а его уж нет.
– Ничего себе, – покачал головой Командор.
– Вам, может, и ничего, – проворчал Савелий Игнатьевич, – а я потом целый день отойти не мог.
– Да уж, – искренне посочувствовал Дима, которому совсем не хотелось бы оказаться в такой ситуации.
– Главное, люди такие солидные собрались на похороны, – продолжал Игнатьич. – Четыре легковых «Мерседеса» и еще один, на котором гроб привезли.
– Красиво, – подыграл ему Петька.
– И гроб прямо загляденье, – с уважением произнес Савелий Игнатьевич. – Дерево дорогое, и работа не наша. А цветы – одни сплошные розы. Всю могилу ими в пол человеческого роста засыпали. Я уж их потом частично прибрал, чтобы зря не вяли.
Ребята переглянулись. Похоже, с этих похорон Игнатьич поимел неплохой доход. Тем более что торговля цветами на станции Задоры всегда шла бойко.
– Такие роскошные похороны, – вкрадчиво проговорила Маша, – а на памятнике даже имени покойницы не написали.
– Я Дмитрию Витальевичу то же самое говорил, – отозвался сторож.
– Какому Дмитрию Витальевичу? – насторожился Петька.
– Несчастному возлюбленному, – объяснил сторож. – Которого после взорвали.
Савелий Игнатьевич перекрестился.
– Что же вы ему говорили? – спросила Настя.
– Он памятник как привез устанавливать, я сразу засек непорядок, – тоном профессионала проговорил Савелий Игнатьевич. – Нехорошо, говорю, Дмитрий. Про голубку есть, а имени покойницы не упомянуто. Видно, мастера твои в Москве забыли. Я даже ему предложил одного. Он у нас за умеренную цену, какую хочешь надпись на камне высечет. А Дмитрий Витальевич мне отвечает: «Не надо». Я прямо весь озадачился. Как же не надо? Не по-людски это, чтобы покойница без имени и фамилии оставалась. И даты жизни и смерти требуется увековечить. А Дмитрий ни в какую. Все твердил: «Воля покойницы, воля покойницы. Как ей хотелось, так пусть и будет. Я перед ней кругом виноват».
