Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть.
Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризантемой.
В глубине коридора появляется Игнатий.
Лариска вся напрягается. Воздух вокруг неё делается густым от нервных флюидов.
Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается. Отпирает класс ключом.
Лет Игнатию тридцать — сорок. Он высок, светловолос, не стрижен, похож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице бледная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к необязательности своего предмета.
Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюблённость как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструкцию его плеч и умение красиво носить красивые вещи.
— Садитесь! — пригласил Игнатий Лариску.
Лариска приспустилась на стул, как бабочка на неустойчивый цветок, грациозно разложила на клавишах свои лёгкие пальцы. Каждый палец-произведение искусства.
Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое.
— Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка… — обречено завыла Лариска и задвигала пальцами.
Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а три другие играть.
— Зо-ло-та-а-я…
— Фа, — сказал Игнатий.
Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, заглядывая под каждый палец.
Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с «ми» на «фа».
— Та-я… — опять провыла Лариска. — На-а груди-и…
— Ре, — сказал Игнатий.
Лариска опять уставилась в ноты, на правую руку, на левую.
— Пустите, — сказал Игнатий.
Согнал Лариску, сел на её место. Он не преследовал педагогических целей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность, захотелось поиграть самому.
Игнатий играл чисто и строго, прячась в музыке от вторников своей жизни.
Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище, он сидит не на своём месте и занимается не своим делом.
Лариска молчала, отчуждённая от Игнатия своим унижением. Она понимала, что проиграла великую войну полов, не успев её развязать.
— В следующий раз то же самое! — сказал Игнатий Лариске и встал.
Дальше была моя очередь.
Я раскрыла оркестровую партитуру «Ромео и Джульетты» Чайковского. Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры, свободно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых.
Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвёртый такт, что-то смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в том месте не могу продыхнуть и погружаю своё смятение в средний регистр.
