Капитан поежился; стоял теплый летний вечер, но он почувствовал, что замерз. Это не было вызвано страхом — он мог ничего теперь не бояться. Впервые за столько дней — ничего. Он сознавал, что долго это не продлится, через некоторое время, быть может даже завтра утром, страх снова вернется. Страх и неизвестность.
Нильсен обнаружил, что стоит перед своим домом. Квартира выглядела темной и мрачной, свет нигде не горел, и, хотя он прекрасно знал, что зажечь его некому, все равно почувствовал разочарование. Внутри все было так, как он оставил, уезжая. В его отсутствие никого здесь, видимо, не было. На столе по-прежнему лежала раскрытая газета, а в раковине на кухне стояла грязная посуда. Он огляделся:
— Эльса, ты дома? Ответа не последовало.
— Эльса.
В голосе его звучала мольба, как будто этим он надеялся вернуть ее.
— Эльса.
Он открыл дверь в спальню, но и там было пусто; ничто не указывало на то, что жена побывала здесь в его отсутствие.
В квартире было душно, но он этого почти не замечал.
Нильсен оставил наконец бесполезные попытки найти жену и вышел из спальни. И в этот момент он увидел письмо, лежавшее на полу возле входной двери.
Оно, вероятно, уже лежало там, когда он вошел, — просто он его не заметил. Теперь в лучах падающего из комнаты света оно выделялось на темном полу ярким белым пятном.
Секунду он стоял, не в силах пошевелиться, парализованный каким-то нехорошим предчувствием. Ему казалось, что откуда-то издалека до него доносятся звуки удивительного, нежного и в то же время такого непонятно-злого смеха. Казалось, этот яркий белый четырехугольник, лежащий на полу в прихожей, сам смеется над ним торжествующе и с издевкой.
Нильсен закрыл лицо руками и застонал:
— Но-ведь Гунилла мертва, я это знаю наверное, она мертва. Это какое-то безумие.
Некоторое время он стоял в оцепенении с закрытыми глазами:
— Все это чистое безумие. Мертвые не могут писать писем, это невозможно.
Вдруг он рывком выпрямился.
— Мертвые не пишут писем и не смеются.
Он будто очнулся от кошмарного сна, привидевшегося ему наяву. В глазах снова возникли очертания комнаты и прихожей. Он услышал тиканье часов, увидел знакомую потрепанную голубую обивку дивана. С улицы донесся грохот трамвая. Никто больше не смеялся. Капитан был один в своей квартире, рядом не было никого, кто бы мог смеяться, разве только он сам. На полу по-прежнему лежало письмо. Обычный белый конверт, ничем не отличающийся от всех других писем, которые ему случалось получать.
