Наталия Михайловна садится за столик, и вид, который открывается с балкона, приводит ее в восхищение. Но чем больше вкусного нам подают, тем мрачнее делается Сергеев:
— Оставлять нетронутыми эти тарелки — безумие, а есть то, чем вы нас угощаете, — преступление. Ведь мы, артисты балета, рабы нашей профессии. Едим по точным рецептам, в определенное время и — очень мало. Искушать нас этим вином даже… нехорошо с вашей стороны. Я забыл вкус очень многого. Перекрывать свои же рекорды, чем они выше, тем труднее, а иначе не должно, не может быть!
А я— то хотела сделать им приятное, показать, что хоть и живу в Алма-Ате, но -такая же, как прежде… Пусть до конца месяца подсожмусь, поубавлю расходы, но гостеприимство от всего сердца — одна из коренных традиций русских артистов, и этой радости я себя не лишу.
Даже интересный разговор наш чуть сник — вторым планом звучало: «Не искушай меня без нужды…», когда одно за другим поспевали новые блюда и почти нетронутыми уплывали на плече официанта. А солнце стремительно прибавляло свой накал. Я засмеялась:
— Что вы там ни говорите, а уголок вашего левого глаза, Константин Михайлович, нацелился на холодное пиво. Чудесное пиво! Ну хоть полстаканчика за наше с Наталией Михайловной здоровье.
Константин Михайлович нерешительно поднес хрустальный стакан к губам.
— Пиво действительно чудесное. Жаль, что через пять часов уже спектакль…
Он выпил полстакана, потом резким движением встал, сердечно поблагодарил, и мы двинулись в обратный путь, оставив в замешательстве официантов.
— Не понравилась наша кухня? — шепнул мне по дороге директор.
— Все очень понравилось, спасибо, но перед спектаклем… сами понимаете… артисты балета.
Вечером Алма-Атинский театр оперы и балета имени Абая выглядел празднично: переполненный зрительный зал, овации перед и после каждого появления на сцене Дудинской и Сергеева. Шел «Дон Кихот», требующий огромного темперамента и блестящей техники. Я радовалась вдвойне успеху Дудинской — Китри-Дульцинеи и Сергеева — Базиля: теперь они были моими знакомыми. Чудесные люди.
После спектакля запросто разлетелась к Константину Михайловичу со своими восторгами и протянутыми руками, но он… был мрачен.
— Неужели вы не обратили внимания? Я в вариации первого акта сделал только тридцать пять туров…
— Но это было блестяще, зал ревел от восторга, а тридцать шесть или тридцать пять… ну кто это заметил?
— Я заметил, — сказал он почти трагически и добавил: — Этого я себе не простил и не прощу.
