Пленный не успел дочитать листовку. К нему подступил высокий жилистый боец с яростным лицом. Костистым кулаком он двинул чтеца в подбородок и заставил замолчать.
- А-а, рядовой Поляков! - заговорил он громко. - Мы-то тужим, думаем, тебя убило. А ты, значит, к немцу на калачи пожаловал? Хорош патриот! Увидала б тебя сейчас мать родная, она бы тебе глаза повыкалывала, сволочь...
Пленный с листовкой осекся. Побледнев, он хотел что-то сказать, но из горла вырвалось лишь глухое бормотание, - слова точно застряли где-то в глубине груди. Он отступил назад, и тут кто-то, развернувшись, с силой ударил его.
Поляков ткнулся носом в землю, отполз в сторону и поднял на нас испуганный жалкий взгляд. Глаза его смотрели тускло, как стеклянные пузыри, наполненные дымом.
Он молчал, видя, что просить прощения уже поздно. Вздумай он сейчас защищаться - бывшие однополчане, а может быть, и земляки, тут же заживо втоптали бы его в землю. Полякову оставалось только стоять на четвереньках.
Все молча отошли от него прочь, как от прокаженного. Поляков озирался по сторонам, но так и не встретил ни одного сочувственного взгляда.
Под вечер нас выстроили снова. Во двор въехал грузовик, крытый брезентом. Он был нагружен картошкой.
Двое немецких солдат начали отсчитывать каждому по три полусырых картофелины.
Полякова уже знал почти весь лагерь. Он подошел к машине и, сняв пилотку, протянул ее немцу. В нее упали три картофелины.
- Ты бумагу свою покажи, бумагу, - закричали ему, - тебе же колбасы, калачей положено...
- Проси водки побольше, нам тоже дашь отведать!
Поляков молчал, то краснея, то бледнея. Он не поднимал глаз, а нам казалось, что он вот-вот должен провалиться сквозь землю.
Мы принялись было за генеральский "гостинец", но прежде чем есть эту картошку, надо было хорошенько вымыть и доварить ее.
Поляков сидел, не прикасаясь к еде. Поочередно вынимая картофелины из пилотки, он долго разглядывал их, потом вдруг вскочил с места. Швырнув немецкое угощение на землю, он начал топтать его ногами. Не проронив ни звука, он давил картофелины каблуками, ожесточенно плевал на них. Мы оторопело наблюдали за всем этим. Наконец Поляков в отчаянии опустился на землю, схватился за ворот гимнастерки и с треском разорвал ее донизу. Из груди его вырвались рыдания.
Закрыв лицо руками, он вытянулся ничком и замер. Только время от времени по всему его телу пробегала судорога.
В тот день весь лагерь только и говорил про Полякова. А наутро мы увидели его труп, почерневший, холодный. Поляков удавился. Кто-то уже успел закрыть лицо покойника пилоткой. Под пилотку была подсунута немецкая прокламация. Бумагу трепало при каждом дуновении ветра, и казалось, что это вздрагивает еще неотошедшая душа Полякова.
