У дома, где жила Алиса в коммунальной квартире, они остановились и долго стояли под фонарем, молча глядя друг другу в глаза. Потом Варахасин раскрыл свою пластмассовую непромокаемую папку и, вынув многочисленные заявки на строительные материалы, расстелил их на скамейке, прижимая каждый документ к мокрым холодным рейкам. После этого он пригласил Алису присесть, сел сам, и они, расположившись под дождем, просидели, не разговаривая, полчаса. Последнее время Варахасин часто поступал странно, но с полнейшей уверенностью в своей лишь ему доступной правоте, как человек, познавший истину и избавившийся от всех сомнений и условностей.
— Тебе, наверно, пора? — сказала Алиса.
— Я знаю.
— Доберешься?
— Не знаю, — честно ответил Варахасин, потому что потерял способность говорить двусмысленности, увиливать от ответа, отделываться шуточками. Он говорил прямо и открыто, но оказалось, что эта новая его способность вызывает у людей большую озадаченность.
Варахасин целовал ее холодные влажные губы, трогал ее плечо, видел глаза, смотревшие сквозь стекла, в которых отражались уличные фонари.
— Тебе все-таки пора.
— Не хочется.
— Надо.
— Зачем?
— Игнатий! Возьми себя в руки!
— Зачем? — снова спросил Варахасин. — Какой в этом смысл, какая надобность поступать против своей воли, против собственных желаний? Кому от этого хорошо? Тебе? Мне?
— Твоей жене, — сказала Алиса.
— Зачем ей мои вынужденные поступки? Зачем я ей там, если я весь здесь? Вся эта ложь зачем? Впрочем, я не о том... Получается, что я ищу оправдания... Нет. Просто я не могу иначе. Вот и все. Я не могу прыгать выше головы, я не могу летать, не могу рассуждать и поступать выгодно, хотя мне казалось, что раньше у меня это получалось неплохо. И идти домой не могу. Никуда я не пойду. Я к тебе пойду.
Некоторое время они сидели молча, слушая стук капель по пружинистому верху черного зонта.
— Хорошо, — наконец сказала Алиса. — Пошли. Только у нас соседи.
Они поднялись, Варахасин собрал мокрые мятые листки с расползшимися подписями и фиолетовыми печатями, превратившимися в кляксы с потеками, и сунул их в папку.
— Беда, — проговорил он вполголоса. — Какая беда...
— А может быть, счастье?
— Может быть... Но все равно беда.
Варахасин шел вслед за Алисой, поднимался за ней по ступенькам, входил в ее комнату, раздевался, снимал с себя размокшие туфли и размокшие штаны, и не было, не было в его движениях, взгляде, в его настроении подъема, не было нетерпения и жажды близости. Нет, все оказалось проще и незыблемее. И так естественно, как бывает, когда поступают люди единственно возможным способом. Когда иначе попросту быть не может. Не было игры, ложной или истинной неловкости, колебаний, сомнений, боязни. Наверно, Варахасин был бы счастлив, если бы знал, что это такое. Впрочем, он и был счастлив, как никогда в жизни и каким никогда ему уже не быть. О, если бы он только мог это знать, если бы ему дано было понять, что эта ночь самая счастливая в его жизни, более того — единственная счастливая ночь.
